Здесь и теперь

В тот вечер, вернувшись после беседы с Игнатьичем, я стал листать напечатанную на машинке Нинину рукопись, невнятный четвёртый или пятый экземпляр. Чем дольше читал, тем большее раздражение охватывало меня. Но оторваться было невозможно. Речь шла о каком-то исследовательском центре в США, где изучали людей, обладающих сверхчувственным восприятием, так называемых сенсетивов. Эти люди были способны на невероятное: уходили в сон с полным сознанием того, что они спят, и действовали в этих снах. Видели болезнь в теле пациентов и мановением рук изгоняли её. Видели какое-то светящееся поле, окружающее фигуру человека, — ауру…

То ли это была фантастика, ловко скроенная под документ, то ли правда.

Дочитав рукопись, я вытянул руку с расставленными пальцами, некоторое время глядел на неё, пока не увидел нечто похожее на синеватое пламя, колеблющееся вокруг ладони.

На последнем листе под текстом размашисто, наискось было написано: «Большая просьба вернуть не позже чем через две недели». И тут же — номер телефона.

Хотя было уже поздновато, я все-таки набрал этот номер.

— Слушаю, — раздался спокойный баритон.

— Извините, можно позвать Нину?

— Минуточку.

Через трубку доносилось пение Пугачевой: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Наконец её приглушил весёлый напористый голос:

— Да?! Алло?!

— Добрый вечер. Это говорит Надин знакомый, Крамер, я прочёл вашу книгу.

— Уже?! Вот телепатия! Я ведь только что рассказывала мужу, какое у вас поле…

— Послушайте, Нина, я ведь ничего про это не понимаю.

— Ну приходите! Хоть завтра вечером! Поговорим. У нас будут интересные люди!

— Уж не сенсетивы ли?

— Увидите сами. Приходите!

Я записал адрес, сказал, что приду часам к восьми.

За два дня, прошедших со времени этого разговора и до посадки в самолёт, летевший сейчас в лунной ночи, произошло несколько событий, которых я никак не мог ожидать.

Находящийся там, внизу, под облаками, в сущности, тончайший слой человеческой цивилизации, окутавший Землю, был все-таки парадоксален. Грозя в любую секунду уничтожить себя ядерной войной, люди, те самые маленькие мальчики и девочки, первым словом которых на любых языках звучало «Мама», «Ма», в целом были несчастны. Каждый по–своему. Там, внизу, кипели страсти. То затаённые, невысказанные. Как слезы, которых никто не видит. То взрывающиеся убийствами, всякого рода подлостями. Они боролись за место под солнцем, под этой самой луной, отпихивая слабых, добрых, и в результате тоже не получали ничего, кроме смерти.

Поймав себя на этих невесёлых мыслях, я удивился: с чего бы это они пришли в голову, кажется, никакого повода не было? Наоборот, у меня как будто всё складывалось неплохо.

Лайнер упрямо тянул сквозь ночь на юго–восток, в Азию. Корпус машины мерно подрагивал от работы двигателей. Луна уже отставала, уходя левее, за край иллюминатора. Зато неизвестная звезда все так же чисто лучилась навстречу взору.

Я наконец отстегнул пряжку страховочного ремня, подкрутил регулятор и, направив на себя ток холодного, свежего воздуха, расслабился.

Все-таки приятно было вспоминать, как позавчера, наутро после телефонного разговора с Ниной, раздался звонок междугородной.

— Я вас не разбудил?

— Кто это?

— Доброе утро, Артур. Как поживаете?

— Тимур Саюнович! Я страшно рад слышать ваш голос!

— Я тоже рад, что тебя застал. Слушай, можешь срочно приехать на стройку?

— Когда?!

— Вылетай сегодня!

— Не могу, кто же мне даст командировку? И потом, несколько занят, впрягаюсь тут в одно дело.

— Бросай к чёртовой матери все дела, беги в газету, скажи им: Нурлиев, Герой Соцтруда, которому два года назад ты помог, просит командировать тебя.

— А что случилось?

— Подожди. Может, мне самому им позвонить? Какой телефон?

Я продиктовал служебный телефон Анатолия Александровича, снова спросил:

— Да что случилось?

— Приедешь — узнаешь. Когда будет на руках билет, пусть из редакции позвонят, я тебя встречу.

— Я сам позвоню.

— Не надо тратиться. Я же знаю: ты бедный. Очень нужна твоя помощь. Приезжай!

Может быть, самое приятное в жизни — чувствовать себя кому-то нужным… Но прежде чем отправиться в редакцию, я долго дозванивался на студию. Там шёл редсовет, в числе других дел, возможно, решалась судьба «Первомайского поздравления».

Так захотелось уехать, что я просто счастлив был, когда секретарша соболезнующе сообщила, что утверждение сценария должно пройти сначала какой-то Иностранный отдел и это произойдёт не раньше, чем через неделю.

В конце концов, зарплаты я пока что у Гошева не получал и формально был свободен, как птица.

Когда я приехал в редакцию, Анатолий Александрович, задёрганный, взлохмаченный, говорящий сразу по двум телефонам, только и успел бросить:

— Всё знаю. Иди заключай трудовое соглашение, бери командировку и — вперёд!

Никогда ещё они так запросто не отправляли меня. Только с билетом оказалось сложнее: я с трудом достал билет на завтрашний ночной рейс.

Да и происшедшее в оставшееся время тоже было любопытно перебрать в памяти.