Здесь и теперь

— Нашему сыну семнадцать.

— А на него это распространилось?

— Нет, Артур, у него другое, — тяжело вздохнула Анна Артемьевна. — Впрочем, что я на вас насела? Простите меня. Идем к гостям.

Увидев меня, Паша и Нина призывно замахали руками.

— Что вы там делали? Идите сюда, садитесь рядом.

Сев возле Паши и Нины, я попал в спокойную зону, казалось, давно знакомых и родных людей. Здесь я несколько пришёл в себя, даже вспомнил, что с утра, кроме чашки чая с бутербродом, ничего не ел. Нина положила мне на тарелку буженину, маслины, Паша налил рюмку виски из затейливой бутылки с заграничной наклейкой.

Наискось через стол, подле Анны Артемьевны, сидел её сын — копия отца, такой же уверенный в себе, крепко сбитый. Он при всех без церемоний то обнимал, то целовал в губы чрезвычайно тощую и противно вертлявую девицу, сидевшую с ним рядом. По левую руку от девицы возвышалась столь же неприятная женщина с маслеными угодливыми глазками.

— Что же Георгий Сергеевич не идёт? Где наш Гошенька? Пока не сядет, баранья ножка будет стоять в духовке. Анна Артемьевна, вы не можете его позвать? Не то ножка перестоится.

— Ну, мамочка, ты и скажешь — ножка перестоится! Боречка, каково?

На этот вопрос Боречка ответил очередным поцелуем в губы и закусил его маслиной.

— Мы не будем ждать Гошу, — ответила Анна Артемьевна. Она сидела, держась пальцами за виски.

Вскоре мне стало ясно, что юный Боря собирается играть свадьбу с этой девицей, уже беременной. И она, и её мамаша ничуть не скрывали своего счастья. Хотя собравшиеся на семейном обеде видели, что ничего долговечного, хорошего из этой затеи не выйдет, все они изо всех сил старались отвлечь хозяйку, которой стыдно было своих будущих родственниц, да и собственного сына.

Принесли из духовки пресловутую баранью ногу, подали бруснику к ней. Гости наворачивали изысканные кушанья, произносили тосты; кто рассказывал о своих перипетиях с перепродажей автомашины, кто зазывал на следующие нерабочие дни к себе на дачу, обещая роскошную лыжную прогулку. Даже Паша с Ниной вписывались в эту благодушную атмосферу хорошо пристроившихся к жизни людей.

Наконец, когда внесли надраенный старинный самовар и Анна Артемьевна стала заваривать английский чай с жасмином, появился Георгий Сергеевич. Вид у него был отрешённый.

— Что случилось, Гоша? Уж не прикорнул ли ты там в кабинете? — спросила Анна Артемьевна.

Тот ничего не ответил, подсел ко мне и всё время, пока пили чай, втолковывал, что среди принесённых марок есть пять–шесть особенно редких, очень дорогих, за которые он готов уплатить по каталогу.

— Я их не покупал и продавать не стану. Возьмите себе все, раз доставляют удовольствие.

— Нет, я не могу себе этого позволить, — горячился Гоша.

— А я могу! — отрезал я и увидел, что Анна Артемьевна, слышавшая наш разговор, с укором посмотрела на меня.

…Когда я собрался уходить вместе с Пашей и Ниной, взявшихся подвезти меня на машине, она вынула из стенного шкафа в передней добротное чёрное пальто, подала.

— Мне кажется, вы — человек без этих противных условностей. Наденьте, пожалуйста. И я буду за вас спокойна. И Гоше так будет легче. Поверьте, у него есть что носить.

Какую‑то секунду я смотрел в её чёрные, слегка подведённые глаза, потом молча надел пальто. Оно оказалось впору.

2

Вместе с земным шаром и всем, что на нём находится, я медленно теку в чёрном пространстве. Вокруг, то приближаясь, то удаляясь, текут иные миры. Всё это, наподобие кровяных шариков, находится в теле непомерно огромного существа. Большего, чем космос. Может быть, похожего на человека. Снаружи мне его никогда не увидать. Заключенный внутри него мельчайшей частицей, я знаю, что и во мне точно такие же, только совсем уже крохотные миры. Миры со своим сознанием.

Я завишу от них так же, как огромное существо зависит от таких, как я. Если мы будем плохими, ему станет худо.

Это — моя догадка, тайна, о которой я никогда никому не рассказываю.

3

Солнце ещё плавится на окнах и крыше «Метрополя», а площадь начинает погружаться в сиреневый сумрак. Только что отгремел ливень, смыл первую пыль начавшегося лета.

Я стою на тротуаре, на краю мокрой площади. С зелёного острова в центре неё сквозь запах бензина пробивается аромат доцветающей сирени.

Сейчас, когда опрокинутый в мокрый асфальт светофор перемигнет с красного на зелёный, я перейду туда, в сквер, чтобы вынуть из бокового кармана пиджака бережно свёрнутый в трубочку аттестат, снова разглядеть его, — со школой покончено!

Вдруг воздух уплотняется. Мимо моего лица со свистом проносится что‑то белое. И с маху — об асфальт. Это залетевшая сюда с Москвы–реки чайка. Видимо, она приняла площадь со всеми её отражениями за поверхность воды. Рыхлый ком перьев и пуха недвижим. Его обтекает ручеёк с радужными разводами бензина.

Глава одиннадцатая

1