Здесь и теперь

— Вот как… — медленно цедит Яков. — Ну, тогда, корреспондент, ясно дело. — Он слепо смотрит на солнце, на выжженный горизонт. — Теперь тебя за это самое место тоже возьмут, драпай, парень, тебе ещё жить надо…

Лишь сейчас сознание опасности в полной мере доходит до меня. А ведь я ещё не рассказал старику, что секретарь пытался оставить у себя на столе мои документы, спрашивал: как долго знаком с Яковом, врагом советской власти?

— Видишь взгорок? — Яков показывает в пустынный конец проулка, за которым полого поднимается белый холм. — Бежи. За ним плешина. Туда к десяти из Сталинграда прилетает самолёт, почту привозит. Моли, чем хочешь, лётчика, чтоб увёз. Все отдай, чтоб только увёз, понял?

— А как же вы?

— Мне уж все едино… Тикай, парень. — Яков резко толкает меня в плечо. — Бежи!

— До свидания, Яков, попаду в Сталинград — добьюсь правды! Скажи всем: виновных накажут, муку пришлют.

Поворачиваюсь, ухожу без оглядки. В сухой траве стрекочут кузнечики, а мне уже кажется: приближаются мотоциклы. Не чувствуя разбитых ног, взбираюсь на холм, вижу с его вершины площадку с шестом, на котором обвис полосатый, словно тело осы, матерчатый конус. Под шестом лежит женщина, рядом с ней бумажный мешок.

Спускаюсь, сажусь рядом на землю. Это — почтальонша. Она ждёт почты.

…Гул возник непонятно откуда. В небе не видно никакого самолёта. Автоматчики?

Вскакиваю на ноги и только теперь замечаю чёрную точку. Она стремительно увеличивается, делает круг. Это «У-2».

Самолет снижается, и вот он уже катится по неровному грунту. Вовсе не чёрный, а зелёный, выгоревший.

Летчик сначала выбрасывает свой мешок, затем вылезает сам, вместе с почтальоншей укладывает её мешок в кабину, расписывается в тетрадке.

А затем начинается моё унижение. Ни документы, ни жалкие мои трёшки и пятёрки — ничто не действует.

— Инструкцией не положено, — отвечает пилот и с загадочной улыбкой добавляет: — А если б мог, всё равно не взял бы.

Он уже собирается залезать в машину, когда почтальонша говорит:

— Илюха, этот малый сегодня двух людей от смерти спас. Сама видела.

Пилот секунду стоит молча. Затем произнёс все с той же улыбкой:

— Ладно. Сам напросился. Если что — я не отвечаю.

Сзади него, за его сиденьем, есть второе. Он усаживает меня на него, затягивает ремнём.

Шест с конусом, почтальонша, холм, станица — все это откатывается, уменьшается. Мы летим.

Я лечу! Первый раз в жизни между землёй и солнцем в пространстве неба.

Пилот защищён от ветра плексигласом, а меня ветер бьёт в лицо. Упругий ветер, странный ветер. Этот ветер душит, набивает лёгкие каким‑то дурманом… Еще секунда — я потеряю сознание.

Пилот оборачивается, что‑то кричит сквозь прерывистый рокот мотора, снова оборачивается, снова кричит.

— Отклонись, — наконец разбираю я и последним усилием воли отклоняю голову вправо. Забортный ветер теперь грозит оторвать мою башку, но, кажется, становится легче.

Вскоре впереди по лету нашей машины замечаю длинное извилистое сверкание, трубы заводов, крыши. Да это Волга, Сталинград!

Летчик сажает самолёт на окраине, возле трамвайного круга. Вытаскивает меня из машины. Подводит к столбу у трамвайной остановки, прислоняет к нему.

— Ты уж прости. Вчера сусликов травил. Мешок с дустом как раз сзади лежал…

Стою и смотрю, как разбегается, взмывает в небо «У-2», первый мой самолёт.

А потом я неделю хожу с узелком с мукой и червями по сталинградским учреждениям. И одновременно пишу статью.

Как‑то утром секретарша вызывает меня к главному редактору.

Он усаживает меня в боковое кресло. Затем, выдвинув ящик стола, достаёт мои скреплённые скрепкой листочки.

— Ты что, с луны свалился? У тебя была тема: «Уберем урожай быстро и без потерь». А ты что привёз?.. Кстати, читал это ещё кто‑нибудь?

— Нет.

— Копии есть?

— Нет.

— Где черновик?

— Порвал.

Редактор вынимает спички и, содрав скрепку, начинает сжигать лист за листом, держа их над корзиной для мусора.

Горит пламя. Горит статья.

— Характеристику я тебе подписал хорошую. Возьмешь у секретарши. Немедленно бери билет, мотай обратно в Москву. Из Степановской уже звонили, интересовались. И из обкома тоже. Чтоб сегодня же духу твоего не было здесь!

— Почему?! Что я такого сделал? Из Москвы гонят спасаться сюда, отсюда — в Москву. Из Степановской тоже беги… Неужели вы не верите? Всё, что я написал, — правда. А вы сжигаете.

— Верю. Потому и жгу.

Статья догорела. В кабинете летает пепел. Редактор открывает окно, садится рядом со мной, сильно трёт ладонями лицо.

— Мне пятьдесят шесть. Наверное, не доживу. А тебе надо.

— Что надо?

— Дожить. Выжить.

— До чего дожить? Что у нас происходит?

— Представь себе, в данных условиях штурмом сделать ничего нельзя. Это — трагедия. Не только твоя. Эта история тебя, конечно, сломает. Ничего, не помрёшь. Я ведь из рабочих, до войны сварщиком был. Если стальной стержень лопнет и его сварить — он становится крепче всего на месте прежнего излома.

Мы сидим молча, два человека среди оседающего пепла.

В Москве пытаюсь все с тем же узелком прорваться в ЦК партии, в Президиум Верховного Совета к товарищу Калинину. На меня смотрят как на сумасшедшего.