Здесь и теперь

«Дипломная работа студента пятого курса Артура Крамера не выдерживает никакой критики. Способный, даже талантливый автор, он сам ярко показывает идейную неразбериху, царящую у него в голове. Лозунг Горького «Человек — это звучит гордо!», актуальный в дни русской революции, он, видимо, считает актуальным и теперь — в эпоху развитого социализма. Таков подтекст каждой его строки, таков пафос, определивший неудачу поэмы. Между тем лозунг этот давно устарел…» — напечатанные на машинке строчки прыгают перед глазами.

— Очередной скандал с тобой, Крамер, — говорит только что вернувшийся из Парижа мой творческий руководитель. — Собирай до кучи отдельные стихотворения, придумай название. Будешь защищаться книгой стихов. И — не мудри. А то не успел я приехать, как уже за тебя влетело.

Он вынимает из бумажника цветное фото: на корме катера вьётся французский флаг. В катере мой лауреат, красивый, загорелый, в рубашке с короткими рукавами. Рядом с ним Витька Дранов, другие знакомые поэты — мои ровесники.

— Отбываем из Марселя на Корсику, на родину Наполеона, — поясняет руководитель семинара, вкладывая фотографию обратно. — А ты сидишь в дерьме. И будешь сидеть. Умный парень, неужели до сих пор ничего не понял?

— В каком это смысле?

— Не придуривайся! — Он прячет бумажник во внутренний карман пиджака, на лацкане которого уже не висит медаль лауреата Сталинской премии.

…Защитив диплом, пусть и без поэмы, рукописным сборником стихов, сразу же отношу экземпляр в издательство — авось что выйдет.

А диплом, оказывается, никому не нужен. Теперь уже и с ним не могу устроиться на постоянную работу.

Однажды, разговаривая с зам. редактора большой центральной газеты, где, я точно знаю, требуются сотрудники, есть вакантные места, в сердцах спрашиваю:

— Объясните наконец, в чём дело? Вот мой диплом, вот мои честные руки…

— Не нужны нам ваши руки! — И он брезгливо отодвигает от себя синенькую книжечку моего диплома.

«Хорошо, что всего этого не видела мама», — думаю я, выходя из здания, где помещается редакция.

Этот день особенно запомнился на всю жизнь тем, что, когда я возвращался домой, увидел: навстречу по лестнице, придерживаясь за перила, спускается очень пожилой человек, останавливает вопросом:

— Извините, ваша фамилия случайно не Крамер?

— Случайно Крамер.

— Господи, как вы похожи на свою поэму!

Оказалось, машинописная копия поэмы неведомым путём попала к нему, старому критику, имя которого гремело в двадцатые годы. И вот он отыскал адрес, пришёл, пьёт чай, заставляет читать стихи…

А вечером берет меня с собой в гости. Мы едем на Пресню и входим в квартиру, где живёт Александра Алексеевна — мать Маяковского.

Владимира Владимировича давно нет. Время невероятно стыкует его маму и меня.

Кажется, она не похожа на сына. Лишь за столом, приглядевшись, улавливаю сходство во взгляде, чуть оттопыренных ушах…

Александра Алексеевна угощает чаем, айвовым вареньем.

— С Кавказа прислали, — говорит она. — Ешьте. Володя любил.

А потом манит меня пальцем, заводит в маленькую комнату без окна. Включает настольную лампу.

— Когда Володя приходил, всегда приносил какой‑нибудь подарок. Вот эта скатерть от него, сберегла. Принесет подарок, расспросит что да как. Денег даст. А после войдёт вот сюда, в эту комнату, на этот самый стул сядет и просит: «Мама, дайте я один побуду». Посидит полчаса, час. Уж не знаю, о чём он здесь думал, затворясь. Никогда не поделится… Запамятовала, как вас зовут?

— Артур.

— Так вот, Артур, думается мне, старухе, и вам хорошо бы здесь побыть. Посидите. А я вас закрою и пока займу гостя беседой.

Глава двадцатая

1

— Кто здесь провожает в Соединенные Штаты женщину и ребёнка?

— Я.

— Возьмите! — Крашеная блондинка в строгой форме таможенного управления сунула мне из‑за барьера серебряные карманные часы с цепочкой. — Нельзя вывозить антиквариат.

Эти старинные часы с разноцветным фарфоровым циферблатом были их единственной фамильной ценностью…

— Галя! Ты слышишь меня?!

— Слышу, Артур, слышу! — донёсся откуда‑то удаляющийся, обесцвеченный от долгих слез Галин голос. — Пусть будут тебе на память, прощай!

— Прощайте, дядя Артур! — послышался голос Машеньки. Их уже не было видно за крутым поворотом стены.

— Они ваши! Я их буду хранить! Когда‑нибудь отдам!

Никто не отозвался.

Я отошёл от барьера, взглянул на свои, ручные, потом откинул крышку серебряных. Они шли. Шли точно, показывали московское время. Самолет должен был взлететь через тридцать пять минут. Навстречу другому времени, всему другому…

Вполне можно было уезжать отсюда, из Шереметьева. Но эти оставшиеся полчаса я все ходил взад–вперёд по гигантскому залу, поглядывая на выходные стойки. Будто могло случиться чудо, и Галя с Машенькой появятся оттуда. Знал, этого не произойдёт, не может произойти. Это было бы как возвращение с того света.

Когда же тридцать пять минут истекли и я вышел из здания аэропорта в серенький знобкий февральский денёк и направился к остановке автобуса, то почувствовал, что не иду, а плетусь.