Здесь мертвецы под сводом спят

Отец указал мне на стул, и когда я села, прошел к окну.

Я ждала, пока он начнет говорить.

– Мы должны делать то, что они нам говорят, – произнес он.

– Но почему? – я не могла удержаться.

И, тем не менее, где-то глубоко внутри я слишком хорошо знала ответ. Сэра Перегрина могли прислать сюда только по одной причине.

– Теперь здесь распоряжается министерство внутренних дел, – сказал отец. – Они привезли тело твоей матери из Тибета, организовали специальный поезд, чтобы доставить ее в Букшоу, и завтра они похоронят ее в Святом Танкреде.

Он не добавил: «после аутопсии», но все было и так понятно.

Его голос чуть надломился, но он взял себя в руки и продолжил. Мне почти казалось, что я вижу в его руке указку, когда он вкратце обрисовал мне то, что для него, без сомнения, было военной кампанией. Трагической, конечно, но тем не менее военной кампанией.

Его лицо было белым, как окно, когда он говорил:

– В четырнадцать часов гроб твоей матери, снова покрытый «Юнион Джеком», вынесут в вестибюль, где он простоит десять минут, чтобы все домочадцы могли отдать дань уважения.

Домочадцы? Он что, имеет в виду Доггера и миссис Мюллет? Если не считать разнообразных гувернанток, или РГ, как мы их именовали и о которых лучше не упоминать, здесь не было прислуги в точном значении этого слова с тех пор, как я была ребенком.

– В четырнадцать пятнадцать катафалк с первыми возложенными на него цветами покинет Букшоу и прибудет в крипту Святого Танкреда в четырнадцать двадцать две. Семья…

Видя, что он на грани слез – или это я на грани слез? – я тихо прошла по ковру и встала рядом с ним у окна.

– Все хорошо, отец. Я понимаю.

Хотя на самом деле нет.

В этот миг я больше всего на свете хотела сказать ему о том, что случайно обнаружила завещание Харриет. Представление, будто Харриет умерла без завещания, было причиной нашего бедственного положения всю мою жизнь.

Несколько раз добрая Судьба подсовывала способ решения финансовых проблем нам под нос, но только для того, чтобы тут же безжалостно лишить нас его.

Например, та история с первым изданием кварто «Ромео и Джульетты» Шекспира, обнаруженным в нашей библиотеке, но отец упрямо отказался расстаться с ним, хотя некий известный персонаж лондонской сцены – ну ладно, скажу, это был Десмонд Дункан – продолжал изобретать новые коварные способы, чтобы наложить руки на драгоценный томик.

Потом – дело с Сердцем Люцифера, бесценным бриллиантом, некогда украшавшим посох Святого Танкреда и обнаруженным всего лишь неделю назад в церкви, когда вскрыли склеп.

Камень ненадолго исчез, путешествуя по моему пищеварительному каналу, но наконец вышел на свет, так сказать, и недавно был передан епископу для дальнейшего изучения церковными властями, которые после консультации с герольдмейстером Ордена Подвязки, Сомерсет-хаус и государственным архивом должны будут вынести решение, действительно ли Танкред де Люси, живший пятьсот лет назад, является нашим предком и, следовательно, принадлежит ли нам камень.

«Расслабьтесь», – посоветовал тогда отцу викарий.

Обнародование завещания Харриет станет решающим. Но даже в таких обстоятельствах какое-то странное побуждение заставляло меня молчать.

Почему я просто не сказала и не покончила с этим?

Ответ на этот простой вопрос очень сложен, и я не уверена, что сама его понимаю, хотя причины мои звучат примерно так: во-первых, я не имею право прерывать траур отца. Мне кажется, что хорошей новости не место посреди трагедии, когда ее невозможно оценить в полной мере, когда атмосфера, в которой ее объявляют, угнетает ее и разбавляет, тем самым лишая целительной власти.

«Катарсис не может произойти, пока не наступил горький конец», – поучала нас Даффи, читая вслух Аристотеля.

Также надо принять во внимание менее достойный восхищения факт – я хочу приберечь информацию о существовании завещания для себя как можно дольше. Неким странным образом мне нужно насладиться обладанием информацией, которая не известна никому, кроме меня.

Я не очень этим горжусь, но это так. В секретах есть странная сила, которую никогда нельзя получить, если болтать обо всем подряд.

С этими мыслями я взяла отца за руку, и мы стояли вдвоем в умиротворяющей тишине, казалось, целую вечность.

Пока мы с отцом стояли у окна, я впала в то, что Даффи именует «грезы», а все остальные – задумчивость.

В моем мозгу кружились образы: Харриет на кинопленке, беззвучно произносящая слова «сэндвич с фазаном»; те же самые слова из уст мистера Черчилля; жуткий блеск гроба Харриет, перед тем как его милосердно накрыли «Юнион Джеком»; высокий мужчина в окне лаборатории; мужчина (тот же самый или нет?) или по крайней мере его рука, нелепо торчащая в дыму из-под колес поезда; его последние слова – его послание отцу: «Егерь в опасности».

Сделала ли я то, что он просил? Нет, не сделала. Мое единственное извинение – не было подходящего времени. Чего же я жду?

Если я не могу поделиться с ним хорошей новостью, то по крайней мере могу поделиться плохой.

Смысла в этом особого нет, но все же.