Здесь мертвецы под сводом спят

Ханна родилась в один год со мной, и ей исполнилось четыре, когда она попала под колеса поезда на вокзале Доддингсли. Ее похоронили в могиле без плиты на кладбище Святого Танкреда, и жители деревни составили заговор молчания, чтобы уберечь Ричардсонов от горя и чувства вины. В то далекое Рождество малышка убежала от отца, и он винил себя за это.

Трепещущие объятия Синтии вызвали у меня ледяную дрожь, когда я сообразила, каким жестоким напоминанием, должно быть, стала для них гибель Теренса Тардимена: у них прямо под носом повторился тот жуткий кошмар на железнодорожной платформе.

На моих глазах выступили слезы, и не успела я совладать с собой, как они потекли по шее Синтии. Но вместо того чтобы оттолкнуть меня, она обняла меня еще крепче.

Внезапно мне стало так жалко эту бедную женщину, это несчастное создание, в адрес которого я много лет напрасно излучала столько ненависти. Если подумать, что у нее за жизнь? Все ее дни и ночи посвящены посещению больных, доставке цветов в церковь, проведению заседаний то одного комитета, то другого, подготовке приходского зала к мероприятиям, приготовлению еды для мужа три раза в день, печатанию и тиражированию объявлений и плакатов на гектографе или аппарате Банда, не говоря уже об контроле за расписанием мужа, починкой его одежды, накрахмаливанием его стихарей, управлением церковной библиотекой и выслушиванием горестей всех и каждого в Бишоп-Лейси.

Быть женой человека в священническом облачении – не фунт изюму.

Кажется, она не хочет меня отпускать. Это продолжалось, пока я не сообразила сказать:

– Ой, извините! Кажется, я делаю вам больно!

Мы обе рассмеялись и выпустили друг друга из мертвой хватки.

Тем временем Адам отошел в сторону и критическим взглядом изучал погребальные венки. Я умирала от любопытства, но не осмеливалась спросить, о чем он думает.

Доггер уже начал впускать тех, кто стоял в начале очереди, и длинное шествие вверх по лестнице к будуару Харриет возобновилось. Оно будет продолжаться чуть за полдень, пока не начнутся приготовления к отбытию.

Мне остается только молиться и надеяться, что эти официозные создания из министерства внутренних дел додумались остановить протечку.

Я извинилась, оставила Ричардсонов и отправилась в восточное крыло. В коридоре второго этажа я сразу поняла, что я не одна.

В воздухе чувствовалась вибрация, не звук и не запах, скорее ощущение чьего-то присутствия.

Я открыла дверь своей спальни и вошла, но там никого не было. Затем лаборатория. Если не считать Эсмеральды, там тоже никого.

На цыпочках я начала красться по коридору, стараясь не наступить на скрипучую половицу перед поворотом. Я положила руку на ручку «Ангелов» – и резко распахнула дверь.

Ундина стояла на стуле из лаборатории, держа в руке бумажник. Она выудила его из тайника в отклеившихся обоях.

– Ты мне солгала, – заявила она, широко распахнув глаза от негодования. – Ты сказала, что поливаешь цветы.

Надо отдать должное этой девчонке. Она не только обнаружила спрятанный бумажник, но и сформулировала на удивление хороший ответ, когда я застукала ее на горячем. Я бы и сама повела себя именно так. Может быть, в один прекрасный день я скажу ей об этом – но не сейчас.

Я энергично промаршировала по комнате и выхватила у нее из рук бумажник.

– Ты, маленькая дрянь! – сказала я. – Вот как ты отплатила за доброту?

– Ты ко мне подкралась! – надула губы Ундина. – Ибу сказала, что ты подлая.

– Ибу сказала, да? Что же еще она сказала?

– Она сказала присматривать за тобой.

Присматривать за мной! Это была последняя капля.

– Скажи мне вот что, Ундина, – произнесла я. – Ты знаешь, как будет «брысь» по-малайски?

– Берамбус.

– Отлично! Берамбус!

– Ты меня прогоняешь? – уточнила она.

– Ты очень сообразительный ребенок, – ответила я, подталкивая ее к дверям. – Теперь вали отсюда и не возвращайся.

– Грубиянка! – сказала Ундина, умудрившись оставить за собой последнее слово, но я откуда-то знала, что так и будет. – Ибу была права.

Я ответила ей так, как она того заслуживала: жутко скосила глаза и высунула язык.

– Ну разве ты не красавица! – хихикнула она и была такова.

Красавица? Первый раз меня так назвали, пусть даже в качестве оскорбления.

Я уставилась на свое отражение в грязном, покрытом пятнами зеркале, висевшем в полумраке коридора.

Если бы я была картиной, – подумала я, – она бы звалась «Девочка в черном», и написал бы ее кто-то вроде американца Уистлера.

Лишь белое лицо на мрачном фоне смотрело на меня из зеркала, и единственным пятном цвета были мои глаза.

Я почувствовала себя такой старой, такой печальной, такой частью этого Дома, такой де Люс.

Это лицо, разумеется, было лицом Харриет. Отец недавно сказал мне, что я не просто похожа на Харриет, а воплощение Харриет.

У меня даже нет своего лица.

Именно в этот миг, когда я смотрела на себя в зеркало, внутри меня что-то щелкнуло – как будто Вселенная и я вместе с ней перевели стрелки еще на одно деление, словно старые деревянные дедушкины часы.