Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

«Встреча, на которой я присутствовал… проходила в ресторане перед специально собравшейся аудиторией из приблизительно сотни русских эмигрантов, среди которых были адмиралы, графы и князья с дамами (были, вероятно, один-два эсера, один профессор философии и один подпоручик, — но как же русским в богемной забегаловке без князьев и фрейлин? — Б. Н.). Мы должны были приобщить их к благодати дадаистского евангелия. Эти знатные русские были зачастую вынуждены перебиваться шоферской или официантской работой, что, тем не менее, не убавляло их консерватизма. Мы, дадаисты, уселись отдельно за столиками на подиуме и вели себя, как вульгарные клоуны. Вместо речи Филипп Супо прочитал вслух ресторанное меню, как какое-то заклинание, то и дело останавливаясь, чтобы между прочим оскорбить знатную аудиторию. В то же время он продолжал подчеркнуто неряшливо поглощать свой ужин, переворачивая тарелку и бросая кусочки еды в русских аристократов. Арагон, в свою очередь, поводя носом, обзывал гостей трусами и идиотами, восклицая: „А не пошли бы вы туда, откуда прибыли?“. Как раз в тот момент, когда зрители начали возмущаться, меня убедили взобраться на стол и прочитать трактат о социализме по-немецки. Русские изгнанники принялись улюлюкать и свистеть в мой адрес и швырять хлебные шарики и куски сельдерея, один из которых попал мне в глаз. Я разозлился и, сбрасывая пальто, стал вызывать обидчиков на кулачный бой. Но тут вмешался хозяин ресторана и объявил собрание закрытым».

В общем, как дипломатично описывает эту ситуацию Л. Ливак, парижские дадаисты несли «революционное искусство» людям, на своей шкуре испытавшим прелести военного коммунизма, а потому настроенным консервативно.

Сам Шаршун не очень вникал в проблемы русского изгнания. Он, подобно коренному французу, объявил всю эту беженскую, по большей части социал-революционерскую, публику «белой гвардией России», и было решено держаться среди своих — среди французских левых и русско-французских дадаистов из «Гатарапака» и «Палаты поэтов». Им и читал свои лекции о русском футуризме только что приехавший в Париж Зданевич. Для них был издан по-французски малопонятный и русскому читателю шедевр Зданевича «Лидантю фарам», в предисловии к которому один из французских дадаистов откровенно объяснял, что «пафос разрушения общепринятых идей и любых условностей, уничтожения всего того, что было наиболее дорого в прошлом, объединяет „Университет 41“ с Дада».

Понятно, что с этим своим пафосом «революционным» дадаистам безопасней и полезней было держаться подальше от русской аудитории, со слезами на глазах поющей про то, что «замело тебя снегом, Россия». А появившийся в Париже через несколько лет вполне взрослый и грамотный поэт Ходасевич без труда отметил, что здешний футуризм — это «монпарнасский большевизм», и рекомендовал «резкое размежевание от людей, отравленных трупным ядом футуризма». «Здесь еще не догадывались, — писал Ходасевич про тогдашние парижские настроения, — о несовместимости футуризма с эмиграцией… Как уничтожение большевизма есть необходимая предпосылка к восстановлению России, так и дальнейшее развитие русской поэзии немыслимо без преодоления футуризма…»

Зато «отец модернизма» Михаил Ларионов приготовил другу и соратнику Зданевичу, прибывшему в Париж, не только бесценную крышу над головой, но и работу. Сам Ларионов занимал не слишком внушительное кресло вице-председателя Союза русских художников, однако он сумел устроить Зданевича на должность секретаря Союза. Нетрудно догадаться, что это укрепляло собственные позиции Ларионова в Союзе художников и соответствовало его планам. А планов у Ларионова было, как всегда, «громадье». Этот талантливый художник был неутомимый хлопотун, и это отметила (вполне благодушно) в своей довольно осторожной (полной существенных умолчаний) мемуарной книге Н. Н. Берберова: «Всегда он что-то придумывал, иногда — с хитрой улыбкой, иногда — захлебываясь от удовольствия и часто — назло кому-нибудь…».

Берберова пишет о ларионовском «поклонении заветам раннего футуризма, которые заставляли его… не сдаваться „мелкой буржуазии“, а „бить ее по морде“ когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными (по убеждению Берберовой. — Б. Н.) симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она „даст в зубы старой дуре“ Европе… Только бы ломать старое и спихивать „с борта современности“ отжившее барахло!».

Намекает недобрая Берберова и на перемены в семейной жизни Ларионова, который пишет теперь желтой краской желтенькую женщину с низким тазом (все разглядела, злодейка, — и новую женщину, и упадок творчества). Впрочем, за полвека до Берберовой подобные же организационные пристрастия Ларионова (вполне сходные с теми, что обуревали тифлисского гимназиста Зданевича) отмечал известный искусствовед А. Эфрос: «Он расходовал себя на манифесты, монологи и споры: он обожал произносить споры на диспутах».