Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

От лица русских художников и сотрудников «пригласителя» Дягилева гостя приветствует Наталья Гончарова. Она говорит о значительности, о величии и смысле самого этого имени — Ма-я-ков-ский. Художница создает словесный портрет гиганта, говорит о его росте, голосе, размерах его рта — обращается за примерами… к Ветхому Завету: «Помнится, в Библии есть одно место, где говорится о том, что дочери земли были прекрасны, что небожители прилетели к ним, и что от этого общения были потомки. Они должны быть похожи на Маяковского, на Петра I, на Ширама из Флобера, на Пророков — огромные неутомимые мастера, кователи человечества. Это образцы нового человечества, его сознания, его сущности, это свежий живительный воздух высот».

Художница пророчит гибель старому миру, миру чековой книжки, сравнивает «литые стихи Маяковского» «с писаниями протопопа Аввакума, Пушкина… Ломоносова».

Куда уж дальше!

И, Боже мой, как бежит время… Каких-нибудь четыре года прошло со времени возвращения Гумилева из Парижа в Россию. Наталья Сергеевна написала для Гумилева большую гуашь и внизу подписала (гуашь эта теперь в русских запасниках, всякий может убедиться): «Николаю Степановичу Гумилеву на память о нашей первой встрече в Париже. Береги Вас Бог, как садовник бережет розовый куст в саду».

Как бежит время… В 1921-м расстреляли большевики в подвале восемь десятков ни в чем не повинных интеллигентов. Наскоро придумав какой-то новый «заговор», расстреляли их в назидание всем ста пятидесяти миллионам потенциальных россиян-заговорщиков. Среди расстрелянных был и Николай Гумилев. А воспевший эти новые, заодно с прежними, подвиги большевиков посланец ГПУ Маяковский снисходительно ублажает теперь льстивых русских парижан футуристско-пропагандистским криком:

Идем!
Идем, идем!
Го, го,
го, го, го, го,
го, го!
Спадают,
Ванька!
керенок подсунь-ка в лапоть!
Босому, что ли, на митинг ляпать?[4]

В общем, потомок небожителей не обманул ожиданий Натальи Сергеевны. И с международным положением познакомил парижскую провинцию — всей силой таланта наехал на их американского Вудро Вильсона:

Он сидит раззолоченный
за чаем
и птифур.
…Я приду к нему,
я скажу ему:
«Вильсон, мол,
Вудро,
Хочешь крови моей ведро?»
… До самого дойдем
до Лойд-Джорджа —
скажем ему: «Послушай,
Жоржа…»

Юмор, как говорили девушки из Малаховки, бесподобный. А дальше — космический размах:

И все эти
сто пятьдесят миллионов людей,
биллионы рыбин,
триллионы насекомых,
зверей,
домашних животных,
сотни губерний,
со всем, что построилось,
стоит,
живет в них,
все, что может двигаться,
и все, что не движется,
все, что еле двигалось,
пресмыкаясь,
ползая,
плавая —
лавою все это, лавою!

Впрочем, весь этот космический размах, как выясняется, лишь декоративный орнамент для простенького агитпропа:

Оттого
сегодня
на нас устремлены
глаза всего света
и уши всех напряжены,
наше малейшее ловя,
чтобы видеть это,
чтобы слушать эти слова:
это —
революции воля,
брошенная за последний предел,
это —
митинг,
в махины машинных тел
вмешавший людей и зверья туши…
…Вместо вер —
в душе электричество,
пар.
Вместо нищих —
всех миров богатство прикарманьте!
Стар — убивать.
На пепельницы черепа
!

В диком разгроме

старое смыв,
новый разгро
мим
по миру миф.
…Были рабы!
Нет раба!
Баарбей!
Баарбань!
Баарабан!
Эй, стальногрудые!
Крепкие, эй!
Бей, барабан!
Барабан, бей!
…В барабан!
В барабан!
В барабан!
…Революция
царя лишит царева званья.
…Совнарком —
его частица мозга, —
не опередить декретам скач его.
Сердце ж было его так громоздко,
что Ленин еле мог его раскачивать.