Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Но вот прошли годы, ушел Костя в армию, двинулся в долгий и небезопасный путь… Должен был Костин санитарный поезд идти в Германию с пленными, но такой был всеобщий бардак, что оказались они за тыщи верст от границы, где-то на востоке. Оттуда добрался юный Терешкович в Крым, оттуда — в Батум, где работал на чайной плантации. Оттуда перебрался в Турцию, где работал у англичан в конюшне, а оттуда без билета и визы — в Марсель, и уж только оттуда — в Париж. Горя хлебнул и нужды. В конце концов в Париже познакомился с Ромовым, тот его познакомил с Бартом и Ларионовым, теперь вот ходил Костя в академию Гранд Шомьер, что возле «Ротонды» и «Хамелеона». Туда, в академию, и будущий друг его Поплавский ходил учиться, тоже писал картины… Мало-помалу и со всей левой паствой Сергея Ромова пере знакомился Костя. В дневнике Поплавского остались записи за 1921 год:

«Утром молился. Потом пошел на Grands-Boulevards искать ботинки… на мосту дал старухе 5 франков. В столовую. Еврей-художник. С ним в „Ротонду“. Рисовал Фиксмана (поэт Довид Кнут, в ту пору очень „левый“. — Б. Н.)… Пришел Гингер, показал стихи: раскритиковал… Терешкович и Карский».

И еще через четыре дня:

«В Клюни много рисовал с Терешковичем — хороший человек.

Каждый вечер учусь молчать, трудно».

Еще неделю спустя (дневник — истинный документ, не то что мемуары или задним числом придуманные письма, вроде хитроумных зданевичевских):

«1.8.1921. Утром молился и с надеждой пошел к Воловику, у него Терешкович, боксер С. и Френкель. Пошли обедать, потом в „Ротонду“, с Симановичем разговор о теософии. Мы пошли в кинематограф. Я к Френкелю. Никто. Домой, учился молчать… Рисовал для Папы и убирался.

3.8.1921. Утром молился, пил кофе, в пять пошел в Grande-Chaumiere (художественная академия. — Б. Н.), рисовал очень легко и очень хорошо, в столовую, в „Ротонду“. Терешкович уезжает, галдели в кафе. Англичанка, рисовал ее, встал, ушел, учился молчать».

Поплавский увлекается живописью, поэзией, теософией, медитирует, молится, плачет. Терешкович пишет картины и прозу. Они вместе ходят в Палату поэтов, в «Гатарапак», на благотворительные балы, в кафе, на чтения стихов — все это ромовские дела. Собираются свои — молодые художники, поэты, бунтари, дадаисты, по-старому еще футуристы (это старшие, Зданевич с Ларионовым помнят, как их называли дома). В общем, все то же: мы против царя, против старого искусства, против старья — всех этих Бенуа, Лансере… Костя Терешкович в самый первый номер ромовского журнала «Удар» написал боевую статью против ихнего замшелого «мирискусства». Молодежная мода — всегда бунт, да и вообще, старикам никогда не уловить молодежную моду. Скажем, вот у молодых в Париже теперь всякие стеклышки в моде — очки, лупы, монокли пошли в ход. Вон даже и старшие дадаисты обзавелись: Шаршун такие себе очочки завел — просто министр, Борис его зовет за это «сусекретэр д'эта», завидует (да ведь и сам Борис без темных очков не появляется). Даже подстарок Зданевич теперь с моноклем. Божнев написал ему стишок:

Три пальца — кукиш и три пальца — крест.
И кукишем ты крестишь футуристов,
Через монокль читая манифест,
За кафедрой насмешлив и неистов.

Еще молодежная мода — спорт, мускулы качать, бокс, вообще всякая разносторонность, синтетическое искусство, музыка, джаз. И конечно, отважный Новый Мир, brave new world. В России теперь — Новый Мир. Старики уже собрались в Советскую Россию: и Парнах, и Ромов, и Свечников, и другие… Подавать документы на выезд в Россию пока можно только через Берлин, у немцев уже есть с Советами отношения, там, в Берлине, и советское консульство есть. Вообще, Берлин — настоящая столица, там передовое искусство, там теперь русские кучкуются, а Париж в застое. Надо двигать в Берлин…

Вот как описывает историк Тамара Пахмусс завершение дадаистского «бенефиса Шаршуна»:

«Американский дадаист из Нью-Йорка Никольсон прочел несколько стихотворений скульптора Г. Арпа. Слушатели, недовольные его исполнением, выражали свой протест негромким мычанием. Через несколько дней все, присутствовавшие на этом бенефисе, уехали в Берлин. К 1921 году дадаизм выдохся».

Терешкович и Поплавский пока только собираются в Берлин, но в Париже они встречаются почти ежедневно. Чаще среди своих — Минчин, Блюм, Воловик, Карский, Фиксман-Кнут, старик Кремень…

В ноябре Поплавский, Терешкович и вся молодая компания отправляются в деревню на десять дней — рисовать, играть на бильярде, есть яблоки. И вдруг запись в дневнике Поплавского:

«Кришнамурти и Терешкович — главные люди месяца. Терешкович прочел мне свой дневник, где пишет, что я бездарный художник, — было больно, — через несколько дней я победил его примером моей поэзии».

Поплавский не бросил живопись, не бросил ни одного из своих многочисленных увлечений, развлечений и подвигов.