Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

«4.8.1928. Утром молился, потом пошел к Френкелю, он лепил девушку, дал билетик в Гранд Шомьер (где в зале позируют натурщики и натурщицы. — Б. Н.), рисовал легко красавицу карандашом. Был Воловик. В столовку (опять), оттуда к Френкелю… сидели в кресле, пели песни. Хорошо, но вредна печаль, говорил немного и без энтузиазма. Домой. Рисовал карандашом улицу, спать».

В Берлине Поплавский и сам приходит к решению бросить живопись, на которую раньше возлагал большие надежды. Но поэтические успехи не дают ему прийти в отчаяние. Как он сообщает в одном из писем, такие столпы левого искусства, как Пастернак и Шкловский, его «обнадежили». Они тоже были в ту пору в Берлине. Да кого только не было тогда в этой «мачехе русских городов»? Русских понаехало тысяч двести пятьдесят. Берлин — ближняя к России западная станция, а все надеялись на скорое возвращение.

Терешкович с Поплавским застряли в Берлине надолго. Там уже были ко времени их приезда и Парнах, и М.-Л. Талов, ждавшие визы, чтоб вернуться в Советскую Россию. Из России то и дело наезжали в Берлин московские и петроградские знаменитости — и Маяковский, и Белый, и Пильняк… Жизнь в Берлине была дешевле, чем в Париже; русские книжные издательства насчитывались десятками, выходили русские журналы и газеты, ставили русские спектакли, приезжали на гастроли театры, процветал театр-кабаре Балиева «Летучая мышь», русская речь была слышна повсеместно. В ходу был анекдот про немца, жившего на Курфюрстендам: он повесился от ностальгической тоски, ибо всюду слышал только русскую речь.

В здешнем Доме искусств можно было встретить любую российскую знаменитость — выпускали в Берлин без особых трудностей, а может, и не без расчета. Затевалась на долгие годы разведакция «возвращенчества», и, конечно, Берлин уже кишел агентами разведки. Чуткий Набоков написал об этом драму «Человек из СССР»: о том, как его самого соблазняли в Берлине. Как ни странно, в набоковском романе «Подвиг» нет догадки о том, что главный герой романа гибнет в «трестовской» западне.

Алексей Толстой был срочно зазван в Берлин из Парижа, чтобы возглавить просоветский (или просто советский) журнал. Были в Берлине во множестве и другие сменовеховцы, явные и тайные.

Приезжал туда на несколько дней Зданевич и читал лекцию в Доме искусств. Что до Шаршуна, то он погрузился с головой в среду берлинских дадаистов и сообщал в письме Тристану Тцара:

«„Штурм“ продал несколько моих картин… восемь штук за 91 000 марок…

В прошлую пятницу я читал и цитировал дадаизм в том же месте, где читал Зданевич… Я прочитал брошюру о дадаизме и свои переводы Ваших произведений. Дадаистская антология по-русски теперь — факт. Вы, мой дорогой друг, включая „Газодвижимое сердце“, составили большую часть книги…».

Свои картины без труда продавал и приехавший в Берлин тифлисский авангардист Ладо Гудиашвили, на которого берлинская суета произвела отрадное впечатление:

«Каждый художник, молодой ли, старый ли, старался идти в ногу с новыми веяниями. Естественно, в этом водовороте многие имена вообще исчезали, после каждой значительной выставки устраивались диспуты, на которых выступали строгие критики… Ставились и горячо обсуждались актуальные проблемы живописи и скульптуры… Отчетливо запомнились диспуты о кубизме… Это были очень деловые, острые и чрезвычайно интересные беседы».