Здравствуй, Чапичев!

Мне, военному корреспонденту, не раз приходилось слышать рассказы красноармейцев о боевых делах командиров и комиссаров, о подвигах тех, которых они любили, которыми гордились. Ну, а любящие, как известно, склонны несколько приукрашивать предметы своей любви. Я, например, не всякий такой рассказ мог бы поместить в газете без проверки. А рассказ Сивцова тем более. Уж очень вольно обращался он с фактами и цифрами. Цифры он для убедительности называл только трехзначные, и получалось, что его комиссар один бьет фашистов чуть ли не за весь батальон.

— Любите вы своего комиссара, Сивцов.

— А как же, товарищ начальник, люблю. И вообще люблю, и особенно потому, что он жизнь мне спас, когда я, можно сказать, самый ее смак понял.

Думаю, что рассказ Сивцова о том, как комиссар спас ему жизнь, был самой правдивой и точной частью его повествования. Картину боя, в ходе которого произошло это событие, Сивцов нарисовал не очень ясно. «Все в дыму», — говорят обычно о таких картинах. Поди разберись, что к чему. Сивцов был тогда ездовым. Кони достались ему норовистые, нервные, «неслухи». Да и повозка с боеприпасами «не фунт изюма, тоже, если разобраться, забота немалая». А остальное ездовой либо не видел, либо плохо понял. Я тоже мало что понял из сивцовского рассказа об этом бое. Похоже, что батальон тогда вырывался из вражеского полукольца, потому что рассказчик несколько раз упоминал какой-то «коридор».

Сивцову было приказано гнать изо всех сил повозку, и он гнал. Вдруг откуда-то выскочили немецкие танки. Сколько их было, Сивцов не запомнил. Когда пулеметной очередью подшибло правого коня сивцовской упряжки, левый рванулся в сторону и опрокинул повозку в кювет. Ящики с боеприпасами посыпались на ездового. Он выбрался из-под них основательно помятый. И тут он увидел, что прямо на него идет танк. Сивцов хотел встать, бежать, но ноги не держали его — правая была вывихнута. Но ездовой решил, что нога у него сломана, что ему не уйти от смерти: уткнулся лицом в землю, прикрыл руками голову и заорал. Почему заорал, сам не знал: не надеялся, конечно, что его услышат, помогут ему. Но его услышали и помогли. Замполит помог. Бросился к Сивцову, рявкнул ему в ухо: «Не ори, дурень!» — и потащил.

— А я, извините за выражение, был в тот момент вроде мешка с дерьмом. Но комиссар меня все-таки потащил. А вокруг нас пули вжик, вжик, — рассказывал Сивцов.

— Вытащил? — спросил я.

— Вытащил. Если бы не комиссар, киснуть в грязи моим косточкам, да еще поломанным.

— Тебя он от смерти спас, — вступил в разговор молчаливый Петрухин, — а меня, брат, от худшего.

— Хуже смерти ничего не бывает, — возразил Сивцов.

— Бывает. Меня комиссар от позора спас.

— А мертвяку что слава, что позор — один черт.

— Много ты знаешь, Сивцов. Может, у тебя, парень, никого, кроме твоей любушки, нет, так ты бы хоть о ней подумал. А у меня семья, родня, земляки. Уважают они меня все. Как же я их опозорю? Да вот чуть было не опозорил.

В немногих словах рассказал Петрухин о том, что с ним случилось. Признаться, меня удивило, что он вообще рассказал об этом. Видно, крепко растревожил его душу болтливый Сивцов.

Я опускаю начало рассказа Петрухина — не в нем суть. Когда это случилось, бронебойщик Петрухин служил в другой части. Тот бой, про который он рассказал, был уже не первым в его жизни. Были Киев, Днепропетровск, Донбасс и Ростов. Все, кажется, испытал солдат, но такое с ним еще не случалось.

…Целый день длился бой. Наши дрались хорошо и все же не устояли. Немец оказался сильнее. К вечеру врагу удалось прижать наших к плавням. Скверная штука, эти плавни: под ногами вода, камыш выше человеческого роста и такой густой, самого себя потеряешь. Вот тогда и был ранен петрухинский напарник, второй номер. Смертельно ранен — осколок мины распорол ему живот. Петрухин понимал, что ничем уже не поможет товарищу, но не бросил его. Не бросил он и свое противотанковое ружье, хотя к нему уже не было патронов.

Я знаю кубанские плавни и просто не представляю себе, как Петрухин пробирался сквозь камыши с таким непосильным грузом — раненым напарником и противотанковым ружьем. Это выше человеческих сил. И хуже всего, что Петрухин отстал от товарищей. Вначале он слышал их, но вскоре наступила зловещая тишина, нарушаемая лишь стоном раненого. А плавням — ни конца, ни края.

В полночь раненый умер. «Хотел я похоронить своего товарища, как человека, в сухой земле, да где уж — сил моих больше не было», — рассказывал бронебойщик.