Здравствуй, Чапичев!

— Погоди, — отмахнулся тот. — Сказал, не обману, значит, не обману. Еще что умеешь?

— Пушкина умею.

— Пушкин? Анекдоты? — усатый приготовился смеяться, но Яша быстро сказал:

— Нет. Стихи Пушкина умею.

— А ну, шпарь. Пушкин так Пушкин. Послухаем.

Яшка начал декламировать:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь ни видно вас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.

Я был потрясен: неграмотный мальчик, и на тебе — стихи Пушкина! Да еще какие! Было чему удивляться.

— Талант, — сказал усатый и дал мальчику двадцать копеек. — Учиться тебе, брат, надо.

— Куда ему учиться, — возразил парикмахер. — Им бы с голоду не подохнуть. Отец с утра до ночи на базаре сидите — он холодный сапожник. Рубль-полтора в день зарабатывает, не больше. А чтобы семью прокормить, рубля три нужно. Ведь у них дома детей не сосчитать. Ну прямо как галчат в гнезде.

— Не галчат, а крольчат, — уточнил усатый. — И чего они так плодятся, эти хранцузы. Пустяковая нация, только нищих разводят, — принялся философствовать он. Но, перехватив взгляд мальчика, умолк и даже как-то съежился. Это был взгляд полный ненависти, точно удар кинжала. Парикмахер тоже заметил, как сверкнули большие глаза мальчика.

— А ну, брысь отсюда! — крикнул он.

— Ну и разбойник! — возмутился усатый. — Ты ему, Ветрос, бритвы ни за что не давай, а то он всем твоим клиентам глотки перережет.

Пока Ветросов «обрабатывал» мою голову, я продолжал наблюдать за Яшей. Мне было примерно столько же лет, сколько и ему, но я отчетливо видел разницу в нашем положении. Мне он казался тогда одиноким и беззащитным, несчастной жертвой «недобитого буржуя» Ветросова, а я был «организованным рабочим», подручным слесаря в государственной мастерской точной механики; состоял членом профсоюза металлистов и, что самое главное, был уже комсомольцем, а следовательно, интернационалистом. К тому времени я прочел уже немало книг о революции и революционерах. И понятно, никак не мог допустить, чтобы маленького француза так безжалостно эксплуатировали, чтобы над ним так издевались. И где? В нашей свободной Советской стране!

«Мальчика надо во что бы то ни стало освободить!» — размышлял я, сидя в парикмахерском кресле. Тут же составил план Яшиного освобождения. Хороший план. А затем другой — еще лучше. И вдруг возникла простая мысль: надо сначала с пареньком поговорить. А то как-то неудобно освобождать человека без его личного согласия. На этом решении и остановился.

Часа два я болтался возле парикмахерской, поджидая, пока Ветросов пошабашит. Наконец дождался. Яша вихрем промчался мимо меня, только пятки мелькнули. Я с трудом догнал его.

— Стой! — схватил я мальчика за рукав. — Мне нужно с тобой поговорить.

Я держал его крепко, но он все же вырвался, сжал кулаки и приготовился к бою.

— Чего тебе?

Он явно не верил в мои добрые намерения и, честно говоря, имел на то некоторые основания. Мы были сверстниками, но я принадлежал к миру клиентов его хозяина, к тем, на кого он должен работать, чьи «волосья» должен убирать, к тем, кого он должен был забавлять за медный пятак. Возможно, что тогда Яша вовсе не думал так. Вероятно, не думал. Но я, «осознавший себя пролетарий», именно так объяснил его враждебность.

— Я тебе друг, — сказал я. — Хочу тебе помочь. Ведь мы с тобой братья по классу.

Он рассмеялся. Должно быть, это и в самом деле было смешно. Стоят два обыкновенных паренька, на обыкновенной и скучной джанкойской улице, и вдруг один из них начинает говорить не так, как говорят все люди, а как ораторы на митинге — торжественно и не очень понятно. И потому неизвестно, как надо отнестись к таким словам. Как-то несерьезно все это. Лучше посмеяться. Так оно вернее. И Яша рассмеялся. Но я не обиделся, а лишь немного смутился. И вместо того чтобы тут же изложить один из своих «блестящих» планов его освобождения, спросил:

— Ты в самом деле француз?

— А для чего тебе знать?

— Так, — неуверенно промямлил я, поняв, что это уже не имеет значения. Даже если Яша не француз, его все равно надо освобождать.

— Ну, за так не получишь и пятак.

— А все-таки… Ты француз?

— Не знаю, — ответил Яша.

Я определенно заинтересовал его.

— Не знаю, — повторил он, нарочито коверкая слова и придавая им какой-то незнакомый мне акцент. — Можит, франшуз, а можит цыга́н. Кто иго знаит!

Я строго оборвал его:

— Не валяй дурака!

Он скорчил гримасу, стал оглядываться, даже нагнулся и пошарил руками по земле. Я клюнул на эту приманку:

— Ты что ищешь?

— Дурака, — ответил он с хорошо разыгранными добродушием и наивностью.

— Ты комедиант, — сказал я резко. — Дешевый комедиант. Привык целыми днями выламываться за медный пятак.

Эти «бранные слова» неожиданно задели его. Он посмотрел на меня с любопытством. Лукавинка в его выразительных глазах исчезла.