Здравствуй, Чапичев!

— Все равно нельзя, — сказал Яков. — Ты же писатель, как можно жечь книги?

— В таком случае оставайтесь, товарищи писатели, без чая, — сердито сказала жена.

— Мы что-нибудь придумаем, — обещал Яков.

— Вашими придумками чай не вскипятишь.

— Можно тебя на минутку, — позвал меня Чапичев. И когда мы вышли, спросил: — Это чей сад?

— Хозяйский.

— Топор есть?

— Топор найдется, только ничего не выйдет. У хозяина все деревья сочтены.

— А мы какое-нибудь никудышное срубим, погибшее.

— Погибших здесь нет, сад ухоженный.

— Пойдем посмотрим.

Ничего хорошего я не ожидал от этой затеи и не тронулся с места. А Яков обошел весь сад, от дерева к дереву. Вернулся мрачный:

— Нельзя. Живые.

— Я же говорил.

— Говорил, говорил, — пробормотал Яков. И вдруг просиял: — Стоп, кажется, придумал! Вы тут потерпите немного, я скоро. — Он сорвался с места, словно его подстегнули. Часа через два с улицы послышался его голос: — Хозяин, отворяй ворота!

Я отворил. Во двор въехала телега, груженная ящиками из-под тракторных деталей.

— Теперь до весны доживете, — обещал Яков.

Мы разгрузили телегу.

— Сколько за это надо уплатить? — спросил я.

— Ничего. Ящики мне подарили, а дрогалю я дал на пол-литра. И еще для нас осталось. Выпьем за победу над дедом-морозом.

…Железная печурка быстро накалилась — в ней бушевало теперь настоящее, а не книжное пламя. Мы наслаждались теплом так, словно впервые узнали, что это такое, словно всю жизнь прожили на Северном полюсе и никогда не проклинали степную крымскую жару. Лица наши раскраснелись от водки и чая. Вместе с теплом проникли в нас какие-то совершенно бесноватые микробы веселья. Мы смеялись каждому слову, смешному и не смешному. А тут я еще принялся рассказывать, как воевал с крысами.

— Ой, не могу, — хохотал Яков. — Так и бабахнул по ним из ружья?

— Так и бабахнул.

— Сюда бы мою пушечку…

— Садануть бы разок, — подхватил я, — и хату нашу вместе с крысами ко всем чертям…

Это мне показалось очень смешным. Но Яков уже не смеялся:

— Ну да, и хату к чертям, — еле слышно повторил он.

Моя жена зябко поежилась, будто в комнате стало снова холодно, и неодобрительно посмотрела на Якова:

— Вам бы только стрелять, а где мы жить стали без этой хаты?

— Нельзя жить человеку в такой крысиной норе, — серьезно проговорил Чапичев.

— Ты сегодня все время говоришь «нельзя», — заметил я. — А что же человеку можно?

— Человек должен жить хорошо.

— А мне и сейчас хорошо, — сказала жена.

Я улыбнулся ей, подумал: «Отогрелась, бедняжка, разнежилась».

— Вот видишь, Яков, много ли человеку нужно.

— Много, — убежденно сказал Чапичев.

— А мне пока и этого хватит, — снова упрямо произнесла жена. — Когда она еще будет, эта хорошая жизнь?

— Будет, — с какой-то металлической твердостью в голосе ответил Яков. А мог сказать иначе, мог бы сказать: «скоро», и нас это нисколько не удивило бы. Мы тогда повсюду слышали это слово и сами произносили его по всякому поводу, не особенно вдумываясь в его смысл. «Скоро, скоро!» — как заклинание, твердили мы. «Скоро» могло означать и завтра, и послезавтра, и день, который наступит через сорок — пятьдесят лет. Но какое это имело для нас значение! Мы по-своему понимали и чувствовали время. Однажды взнуздав его и придав ему неслыханную прежде скорость, мы верили в свою безграничную власть над ним. Мы так нетерпеливо стремились к цели, что ко всему, отделявшему нас от нее во времени и пространстве, относились с пренебрежительным равнодушием лихих наездников. Канава? Перепрыгнем! Барьер? Перемахнем!

Скорости, скорости! Темпы, темпы! Мы жили этим, и иначе жить не могли!

Яков довольно часто наведывался в нашу неуютную комнатушку. Правда, не так часто, как бы нам хотелось. Но что поделаешь — служба. С подъема до отбоя он обязан был находиться в полку. Зато когда приходил к нам, веселился, словно ребенок. В Якове был заложен природой какой-то неиссякаемый запас заразительного веселья. Бывало, мы начинали смеяться даже не самой шутке, а предчувствуя, ожидая, что вот сейчас он что-нибудь «отмочит». Конечно, много было в этом нашем веселье наивного. Но мы были молоды, жили тяжело, трудно жили, и нередко смех был единственной нашей радостью, единственной нашей возможностью отвести душу.