Здравствуй, Чапичев!

«…В 1935—1936 годах в составе группы советских поэтов я совершил большое путешествие по Западной Европе. Был в Польше, Чехословакии, Австрии, Швейцарии, Англии, Германии и Франции. Во Франции мне пришлось задержаться дольше, я узнал и горячо полюбил замечательный французский народ.

А события нарастали. Я видел грандиозную демонстрацию Народного фронта в 1936 году, огромный рост революционного движения, злобную панику среди буржуазии. Начиналась великая борьба Испании за свою свободу. Италия захватывала Абиссинию. Когда я возвращался домой через Германию, я слышал на всех перронах грохот барабанов и дикие вопли штурмовиков, видел серые колонны фашистских войск. Они шли захватывать Рейнскую область».

— Опасный зверь, — сказал Луговской о фашистской Германии. — Того и гляди вцепится нам в глотку. Но пусть только сунется — отрубим лапы!

Яков слушал рассказ Луговского, все больше и больше мрачнея. Я понимал: он был бойцом, которого накануне битвы изгнали из строя, у которого перед самым боем отняли оружие, готовое разить врага. С этим он не мог примириться. А тут еще… Я не обольщал себя надеждой, что Яков не понял, как Луговской отнесся к его стихам. Не таков Яков. Стихи для него тоже оружие, и не мог он быть равнодушным к тому, что Луговской, уважаемый мастер и знаток поэзии, не признал это его оружие годным для боя. Пожалуй, взвоешь от боли, когда на тебя навалится такое. Я был убежден, что Яков непременно задаст Владимиру Александровичу прямой вопрос о своих стихах. Прямой и жесткий вопрос, от которого уже нельзя будет уйти. Но Яков промолчал. А Луговской увлекся и стал разворачивать свою любимую десантную тему…

Десантная тема! Именно под таким названием она и осталась в моей памяти. Будущая война виделась Луговскому, как небывалый, грандиозный по масштабам десант наших вооруженных сил на вражескую территорию — морской, авиационный, парашютный, танковый… Но разве только Владимир Александрович Луговской — поэт, фантазер, мечтатель, — разве один он так заблуждался в ту пору? Мы все были убеждены, что если враг навяжет нам войну, то сражение развернется на вражеской территории. На нашу землю враг не ступит. Никогда не ступит! Скажи нам кто-нибудь в тот вечер, что через несколько лет в гостинице, где мы вели этот разговор о будущей войне, разместится, пусть временно, но разместится гитлеровское военное учреждение с длинными трудно выговариваемым названием, мы бы этого человека отправили в сумасшедший дом, а то и в тюрьму, как провокатора и вражеского лазутчика.

«Десант!.. Десантные!..» — эти слова не сходили с уст Луговского. И о каждом, кого он считал стоящим человеком, настоящим мужчиной и воином, он говорил: «Это десантник». Якова он тоже удостоил этого звания.

— Вы парашютист? — спросил Луговской Чапичева.

— Артиллерист, — ответил Яков и умолк.

— Прекрасно, — воскликнул Луговской, не заметив, как снова помрачнел Яков. — Значит, бог войны? Прекрасно!

…Мы ушли от Луговского после полуночи и долго молча шагали по притихшим улицам. Вдруг Яков рассмеялся.

— Ты чего? — спросил я.

— Смешно. Ты заметил, как эта женщина смотрела на Луговского? Особенно, когда он по телефону говорил. Испугалась, вероятно, что добычу у нее могут отнять. Я думал, вот-вот она бросится на него. А коготки у нее острые, заметил? Вот только не пойму, для чего ей это нужно? Поиграть или слопать?

— Луговского не слопает, подавится.

— Ты так думаешь? — усомнился Яков. — Кто ее знает. У таких все от аппетита и настроения зависит.

— Не надо, Яков, нехорошо, что мы так говорим об этой женщине. Ты же слышал, Луговской ее своей подругой назвал.

— Нет, брат, она ему не подруга, — возразил Яков. — Может, жена, не знаю, только не подруга. Подруга поэта, это, брат, совсем иное. Хочешь, я тебе скажу, какой она должна быть?

…Много лет спустя, уже после войны, я увидел рядом с Луговским его жену и подругу и был потрясен ее удивительным сходством с тем портретом, который нарисовал после визита к Луговскому Яков. Наверное, когда Чапичев говорил о том, какой хотелось ему видеть жену и подругу Луговского, думал и о своей подруге…

Разговаривая, мы вышли почти на самую окраину Симферополя и остановились, когда уткнулись в ворота стадиона.

— Вот тебе на́! Это же «Синее поле», — удивился я.