Здравствуй, Фобос!

— Ладно, — примирительно сказала Марина, кладя ладонь на сгиб локтя Добрака. — Обо всем этом можно спорить до потери сознания — что надо было делать, чего не надо было делать… Меня интересует другое, Иржи. Скажем, наличие генной памяти доказано. Но почему вы были так уверены, что Акопяну надо прожить до конца эпизод возможной гибели? Почему не боялись шока, мощного стресса?

— Потому что я знал: пещерный человек окажется триумфатором, а это положительно повлияет на состояние нервов и психики подопытного…

— Но откуда вы знали, ради всего святого?!

— Дитя мое, это же так просто… — Добрак растроганно шмыгнул носом. — Если бы охотник не выжил, то как бы он передал своим потомкам запись в генах?..

Глава XV ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

…Впервые за много-много дней и ночей Семен Тарханов откинулся на спинку кресла; раскинув руки в стороны, сладко, до хруста в костях потянулся; зажмурил глаза…

Все. То есть почти все. Планетолет «Контакт» прошел двести миллионов километров пути за неслыханно короткий срок — неполных четыре месяца! Это рекорд для кораблей с экипажем. Притом двигатель «Контакта» куда мощнее, чем у знаменитой «молнии космоса», американского беспилотного корабля «Дэниэл Бун», и мог бы развить в несколько раз большее ускорение, но люди не роботы, и даже гравитационная установка не спасла бы их от чудовищных перегрузок…

Как бы то ни было, но гигантский «волчок», слепленный из шаров, кубов и трубопроводов, выключив атомные сопла, плыл по ареоцентрической орбите. Навстречу ему из-за рыжего, расписанного вихрями полушария планеты бежал, повинуясь законам небесной механики, вожделенный Фобос. Нет, на этом витке тайна еще не будет разгадана. Предстоят сложные маневры. Космонавты во главе с Паниным, утомленные перелетом, буквально на втором дыхании готовят прыжок исследовательской капсулы… нервы уже не то что на пределе, давно за пределом, только сеансами магнитофонного гипноза ребята и держатся. Зато первооткрыватель, Сурен Акопян, бодр и свеж, как после долгого отдыха на самом лучшем курорте. И третья, и десятая проверки подтвердили: если на этот раз мозг Сурена не сумеет принять и расшифровать волны искусственного биополя, значит, их нет вовсе…

Несколько дней назад высказал новые опасения профессор Добрак. Мол, целая неделя мозговой активности — время до высадки на Фобос — с непривычки измучит Акопяна и сведет на нет благотворные последствия анабиоза. Кроме того, в программу полета, отработанную на Земле, входила гипноадаптация к невесомости — это не было выполнено опять-таки в связи с аварийной поспешностью «пробуждения». Но в том, что касалось последнего пункта, врачи были настроены оптимистически. Во-первых, не «разбуди» они Сурена, видения генной памяти препятствовали бы любому внушению. Во-вторых, нормальную гипноадаптацию, без анабиоза, провести не сложнее, чем выпить стакан чаю, — опыт огромный… Не слишком верилось и в быстрое уставание Акопяна — до того он был заряжен здоровьем, весельем, жаждой деятельности. Пожалуй, даже слишком заряжен…

Все его эмоции как бы обновились, стали яркими, их проявления — бурными даже для «сына Кавказа». Он хохотал во всю глотку, отчаянно злился, от малейшего огорчения плакал настоящими слезами. А кроме того, искал любой деятельности. Никаких обязанностей в штатном расписании экипажа для него не предусмотрели. «Ты, брат, теперь не только не бортинженер, но даже и не пассажир, — полушутя сказал ему перед стартом Волновой. — Ты — груз! Верх, не кантовать, боится сырости…» Сурен буквально бегал за членами экипажа, просил дать какое-нибудь поручение. Панин позволил ему вести полетный журнал; доктор Умар нагрузил какими-то не слишком важными лабораторными исследованиями; штурман Брэдшоу допустил к радиолокаторам и тоже дал пустяковое задание, вроде записи координат встречных сгущений метеорной пыли. Более серьезные нагрузки настрого запретил Тарханов… Наконец Сурен, испытывавший, как выяснилось, некий писательский зуд, принялся сочинять беллетризованный очерк о полете, надеясь после возвращения опубликовать его в толстом журнале… Он теперь очень много и бурно говорил, философствовал, спорил; речь стала поспешной, захлебывающейся. Часто, не дослушав собеседника, Сурен обрывал разговор, резко переходил на другую тему. И еще — строил фразы «телеграфным» стилем, будто экономил время. На него поглядывали чуть ли не с опаской — может, это отпечаток генной «игры», необратимое изменение личности?

Сам Акопян не замечал ровно ничего. Вернее, не замечал за собой. Зато… предъявлял претензии к экипажу, к своим товарищам!

— Трудно с ними! — кричал он во время радиопереговоров с Тархановым. — Понимаешь — сонные мухи! Едва ползают! Все! А как будто крепкие люди, все тесты прошли перед запуском… Странно. Я даже ем вдвое быстрее, чем они. Но ведь им еще работать и здесь, и на обратном пути — как справятся?!

Через день-другой Сурен уже чувствовал себя одиноким, полностью оторванным от всех… Космонавты вызывали в нем изрядное раздражение.