Здравствуй, комбат!

Коридор пуст и чисто вымыт. Это неожиданно: рассказывали, что несколько дней назад, во время боев, тут тоже в два ряда, головами к стенкам, ногами к проходу, лежали раненые. Видно, уже эвакуировали. В первой комнатке направо, куда я захожу, совсем молоденькая круглолицая сестра с темно-ореховыми глазами кипятит на примусе инструменты. Комнатка тесная, рыжие обои с лета засижены мухами, клочья их болтаются подгнившим клейстером наружу; окошко замерзло, все в рождественских елочках, света просеивается с горсть; после свежего морозного воздуха остро чувствуется запах копоти, керосина и йода.

— Вам кого? — спрашивает сестра.

По-видимому, я, здоровый, с полыхающими от мороза щеками, в жизни медсанбата явление нетипичное. Ее жизнь протекает среди серых, землистых лиц, окровавленных повязок, страдальческих глаз. Поэтому во взгляде ее можно одновременно прочесть и вопросительность, и плохо скрытое любопытство, и даже кокетливую женскую лукавинку. Для меня это не ново. Во время финской войны мне довелось с двумя девушками идти на остров возле Питкяранта, перед самым мостом нас накрыли беглым артиллерийским огнем две ледокольные канонерки — свист осколков, комья мерзлой земли по спинам, тучи снега вместе со срезанными ветками сосен и елей. И мне на всю жизнь запомнился беззащитный детский крик: «Ма-ама!» А едва кончился артналет, еще и в ушах не перестало звенеть, обе они, отвернувшись, как по команде, вытащили зеркальца и принялись охорашиваться. «Ну, прямо котята!» — засмеялся сопровождавший нас солдат.

— Мне хирурга, — сказал я.

— А для чего? — допытывалась сестра.

— Не боитесь состариться от любопытства?

— Не хотите говорить — ждите.

— Сколько?

— Сколько надо.

— Не очень-то вы любезны.

— Наше дело лечить, а не любезничать.

— Ладно, уступаю моральному давлению. Комбат Косовратов у вас?

— Это который? Капитан? С орденом? Глаза синие такие, мочальный чуб, около уха родинка?

— В следственных органах работали?

— Я?

— Да.

— С какой стати?

— Словесный портрет хорошо получается...

— Нечего надо мной насмехаться и зубы заговаривать, не болят. Тут капитан.

— Можно его видеть?

— Во-первых, он не у нас, а на отдельной квартире. У нас тут теснота. И вообще ждите хирурга, я справок не даю.

Сестра была тоже новая, не из армавирских. Сперва она дулась на меня, подозревая, что я над ней подшучивал, потом оттаяла, рассказала, как плохо им пришлось во время наступления от Дона до этой Калитвы — каждый день переезды, все несутся сломя головы, а машины буксуют, помещения заранее не подготовлены, в Поповском пришлось саперов выкидывать из школы, расположились, как баре, а им негде. В другой раз начали оперировать в колхозном правлении, а там окна выбиты, над столом чуть не снег порхает. И еще в одном месте их бомбили — ужас! — окна только брызнули, железная крыша набок съехала, а у них операция, раненый на столе с осколком в животе, отойти нельзя, тут ему и конец, да и бежать-то некуда, щелей не выкопали...

— Где вас мобилизовали? — поинтересовался я.

— Меня?

— Кроме вас тут еще только печка...

— Меня не мобилизовали, я добровольно.

— Думали, тут пряниками кормят?

— Знаете, товарищ капитан, поберегите ваше остроумие для других! Я думала, вы как человек, а вы не понимаете...

Наверное, мы бы с ней основательно перецарапались, а потом, быть может, и подружились бы, что довольно часто и случается, но пришел хирург, длиннолицый мужчина с пшеничными усами, человек крутой и насмешливый. Помимо тяжких хлопот, которые выпали на его долю во время боев, он, видимо, все еще вел изнурительную войну с лейтенантами, капитанами и майорами, которые, по его предположениям, только и ожидали, как бы увести его врачей и сестер. «Я их, сукиных сынов, вполне понимаю, — жаловался он однажды моему комиссару, навестившему раненых, — девки у меня живописные, кровь ходуном ходит — хоть каждый день для переливания откачивай. Сам страдаю, понял? Так нельзя же, дай волю — черт знает во что медсанбат превратят! И твой комбат туда же, записочки подсовывает. Плохо ведешь с ним политработу, комиссар!..»

Поздоровавшись, хирург уставился на меня зелеными навыкате глазами, словно просвечивал рентгеном:

— Ну-с, чем обязан чести? Однажды уже имел удовольствие от ваших посыльных.

— От одного посыльного, товарищ майор, от одного!

— Осмелюсь заметить, что меня интересует не статистика случаев, а их общая идея... Так чем заслужил удовольствие?

Я сказал, что хочу видеть Косовратова.

— Гм... Больше ничего?

— Ничего.

— Это можно.

— Как дела у него?

— Пустяки, малость икру попортили, выковыривая пулю. Недели за полторы отлежится. Сам как?

— Ничего... Ватные штаны осколком прожевало, кожу посекло — фельдшер мелкий ремонт произвел.

— Ну, милуй бог... Люся, налей саперу сто граммов спирту и отведи к Косовратову... Если бы вы, черти, за спиртом только приходили в медсанбат, я бы вас как родных братьев встречал... Воды иной раз не хватает, а спирт у немцев захватили... Мне уже раненого на стол положили...

Сестра налила мне спирта в какую-то зеленоватую медицинскую склянку, на закуску подала полстакана воды, спросила:

— Умеете?