Здравствуй, нежность

Милай стал таким же клеймом, как и многие другие отвратительные преступления, совершенные в ходе Второй мировой войны. С понятиями нации, расы, идентичности, философии и культуры связаны понятия добра или зла. Нельзя думать об этих проблемах отстраненно, оперируя интересами неких национальных, общественных или политических групп, будь то немцы, черные, кхмеры, турки, японцы, социалисты, французы, евреи, партизаны или анархисты. Моя мать не выносила, когда о других судили по их «расе», когда кого-то ставили выше лишь потому, что он ариец, еврей, бедный или богатый. Наши беседы всегда приводили нас к заключению, что самое важное и самое главное — это человек, его совесть, его ответственность за свои действия, мотивы, а не «мотивирование» (она ненавидела это слово), которые могли привести к совершению самых варварских поступков. Мы соглашались с тем, что человеческим существам очень трудно избежать слабостей. Существовала инквизиция, драгонады,[44] Орадур-сюр-Глан[45] и будет еще много подобного. Это было ужасно, шокирующе, но неизбежно. И в этом прослеживалась некая фатальность, которую могла объяснить лишь неотвратимость, а этому моя мать противопоставляла лишь свои убеждения, а чаще всего свое смирение. Единственный вопрос, которым она задавалась постоянно, звучал так: почему? А теперь появился другой: как? Почему всегда «те же идиоты» бомбят Вьетнам, Камбоджу, Косово, Афганистан, заставляют голодать целые страны? Убийство Кеннеди внезапно изменило лицо Америки, и оно еще изменит лицо всего мира. Мы думали, что его смерть была важным поворотным пунктом в истории нашего мира, что отныне интересы нации будут все более и более уступать место частным интересам. Прошло двадцать пять лет, и мы вновь обсуждаем угрозы интересам нашей свободы, ограничение пространства для маневра наших лидеров, все чаще уступающих силам финансистов и военных промышленников.

Когда в июне 1961 года, в своем прощальном выступлении, президент Эйзенхауэр предупредил свой народ об опасности для демократии, связанной с военно-промышленным комплексом, это казалось всего лишь фантазией… Теперь же, вполне вероятно, наша демократия выполняет роль фасада, за которым скрываются организации, не избранные народом и чуждые ему (МВФ, ГАТТ, ВТО, Всемирный банк…). Они захватили всю власть и принимают важные стратегические решения, не спрашивая об этом граждан. А наши выборные должностные лица теперь лишены всех своих полномочий, что мешает им работать и делает их программы таким вялыми и скучными.

Но вернемся к политическим взглядам моей матери. Как уже упоминалось, в начале 1960-х годов она была ближе к генералу де Голлю (а кто в то время не был его сторонником?), чем к истинным левым. Но ее сердце естественным образом уводило ее влево, и хотя некоторые идеи соблазняли ее своей революционностью, она все же считала, что коммунистическая партия находилась уж в слишком тесной связи с Советским Союзом. СССР наложил свою железную руку на Восточную Европу, лишил свой народ свободы и средств самовыражения, а это было для моей матери невыносимо. Ко всему прочему, когда она вернулась из поездки на Кубу, где первые проявления революции были столь многообещающими, то была разочарована происходящим в этой стране.

Таким образом, в 1965 году де Голль был для нее единственным, кто воплощал тот дух левизны, с которым она могла согласиться. Он проводил политику деколонизации Алжира и повернулся лицом к Востоку. В то время не существовало никакой другой фигуры, кроме, пожалуй, Мендес-Франса,[46] за которую она могла бы проголосовать и чьи идеи и убеждения она бы разделяла.

Пришлось ждать почти десятилетие, чтобы появился человек, который воплотил бы в себе наконец левые взгляды точно так, как она себе это представляла. В 1974 году она голосовала за Франсуа Миттерана. Поэтому, естественно, она осудила приход на президентский пост Жискар д’Эстена, представлявшего для нее все то, что мог воплощать правый эгоизм. Картина, которую моя мать составила о правых и левых, выражалась в следующих словах: «Для правых нищета неизбежна, для левых — она невыносима». Все семь лет жискардизма лишь усиливали ее недовольство и возмущение, которые с тех пор шли рука об руку с ее еще более сильной приверженностью к левым силам, в частности в сторону социалистов, что привело в 1981 году к ее безусловной поддержке Франсуа Миттерана.

«Годы Жискара» демонстрировали все признаки власти, стремящейся к авторитаризму, к усилению неравенства, к возвращению определенных привилегий и особенно к тому, что касалось ее самым непосредственным образом — обложению налогами, которые она называла «ошеломляющими». Да, она находила естественным, что те, кто много зарабатывает, должны платить много налогов, и она много зарабатывала, но она не одобряла то, каким образом использовались эти деньги, которые «воровали» у людей. Она находила «очень неприятным, что деньги отбирали, чтобы строить ракеты или маленькие атомные бомбы», хотя у нас их и так было достаточно, чтобы тридцать тысяч раз взорвать всю планету.