Здравствуй, племя младое, незнакомое!

– Видал как, а? Пейсят грамм ему! Видал? Во как он, кодированный-то! – И Андрейка по-союзнически опять толканул локтем Михаила.

Потом Михаил и радостно ехидствующий Андрейка сосредоточенно ждали, когда Иван за выпитые «пятьдесят» будет держать отчет, объяснит, растолкует свое противоречивое поведение. Иван, и впрямь как бы немного расправившись в лице от принятого и посветлев, любовно огладил бороду – вроде как поправил прическу – и заимел интерес высказаться:

– Я взаправду ездил кодироваться. Не вру. – Он стыдливо усмехнулся, почесал через куртку плечо. – Да-а... вычитала в газете моя Наталья, что в городе есть баба, гипнотизерша, так она тебе мозги на два года так завернет, что вина переносить на дух не сможешь. Уж не такой я алкаш, под забором не валяюсь, сам ведь знаешь. – Иван кивнул Андрейке: мол, подтверди-поддержи товарища хотя бы в глазах Михаила. – Но бывает и сорвусь. А тут еще начальник мастерской пригрозил: под этим делом замечу – выгоню. А если без работы останешься, куда нынче пойдешь? Это не в ранешное время: руки везде требовались... Вот и начала меня Наталья уговаривать: поезжай под гипноз. Два года, говорит, пить не сможешь, так, поди, и навсегда выработаешь «безвинную» привычку. Со слезами сломала меня да и последние деньги из заначки пожертвовала. И правильно ты, Андрейка, говоришь: перед этим выдержаться надо. Я тоже две недели в рот не принимал, настроился по всем меркам...

Глядя на Ивана, слушая его присказку, Михаил опять мимолетно вспомнил о Наталье. И нет, не был он влюблен в нее прежде, не ухаживал за ней, не подбивался, однако с отроческих лет, когда ходили они с Натальей в одну школу, в один класс, сбереглось в его душе трогательное почтение к ее особенному таланту; вот имеет живописец особый сущий дар, а музыкант – свой, особый, – вот и у Натальи неповторимая способность к искренности, открытости, простодушию. И всегда почему-то казалось Михаилу: уж кого-кого из поселковых девок и обойдет счастье, так только не Наталью; не может, не должна быть судьба к ней немилосердна, скупа, жестока. Отчего у Михаила основалась в душе такая уверенность, – то ли по наитию, то ли по желанию, чтоб так было, – он и сам объяснить не мог.

В каждом человеке есть что-то необъяснимое, заковыристое – сфинкс на том или ином направлении.

– ... Поселился я в Доме колхозника, – продолжал Иван, еще заметнее отеплев после опохмелки: голос звучал увлеченно, глаза оживились блеском, руки стали жестами подбодрять рассказ. – Нашел я в городе хозяйство ихнее. Центр какой-то называется. Записался, деньги в кассу внес. Эх, денег до чего было жаль! Хоть реви! И за чего, думаю, отдаю? За горло свое...

– Горлу не прикажешь! – насмешливо вставил Андрейка.

– Да уж... – мотнул толовой Иван. – Нас там таких несколько мужиков собралось. Посадили нас для начала лекцию слушать. И выходит к нам эта баба, гипнотизерша. В белом халате, как врачиха. Сама с виду цыганка – не цыганка, татарка – не татарка, но масти определенно не русской. Волосы смоляные, вьются, лицом смугловата, и глаза черные. Один глаз чуть сильнее щурит, вроде как по-бандитскому. И голос хриповатый, как у мужика. Говорила она все про алкоголь и какие-то внутренние силы. Ничего и не поймешь по-хорошему. Сижу я и все о деньгах горюю. Осень, думаю, началась, ребятишкам бы кой-чего подкупить перед школой. У меня ведь их четверо, – обратясь к Михаилу, внес Иван уточнение.

Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился:

– Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Че лишнего-то распложать?