Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Кто бы другой поджег коноплю – Генка, не задумываясь, сдал, но как выдать отца? Поэтому и проревел в сарае весь день, а когда стемнело, собрался в поселок к Золотому, хотя сперва хотел скрыться... Но ведь всю жизнь не будешь прятаться, когда-никогда, а отвечать придется. Если только самого Золотого завалить?! Так дружки его уже все знают. Хочешь не хочешь, а надо сдаваться... Пока ехал, проклинал тот вечер, когда связался с ним, соблазнившись на поселковой дискотеке несколькими затяжками анаши...

Приехал, а он не один: еще два дружбана сидят, покуривают и смотрят выжидающе.

– Привез? – спросил Золотой; Золотой только по прозвищу, а сам рыжий-прерыжий, лишь усы почему-то черные.

– Вот что осталось от твоей зарплаты... – еле слышно промямлил Генка и выложил деньги на стол, понурился.

– Ну и что с тобой делать после этого? – Генка молчал.

– Пакет ему на голову – вот что! – предложил один из дружбанов, раздавив в пепельнице окурок.

– Запросто! Пакет на голову, чтобы не визжал, и ножичком пощекотать! – согласился Золотой и подошел сзади к сидевшему Генке, ткнул ножом под лопатку, и Генка после короткой боли почувствовал, как что-то горячее потекло по спине...

– Что ты делаешь?! – закричал он и закрыл лицо руками.

– Испугался! А еще недавно крутого из себя строил! Вот что, крутой, сейчас чеши домой, раз у тебя денег нет, и... и подожги свой дом! Чтобы наука была!

– А как же мать с отцом, бабка?

– Не понял? Два раза повторять не будем. Пошел вон!

Генка хотел сразу заявить в милицию, и уж было собрался идти в поселковое отделение, но на полпути передумал, вспомнив, что частенько видел участкового вместе с Золотым и правды у них не сыщешь. Еще и хуже сделаешь. Прежде всего – отцу. Ведь пока никто не знает о нем, а если Золотой пронюхает, то – хана! А от этой мысли Генку начинало колотить. Поэтому отправился домой, еще до конца не понимая, что идет поджигать собственный дом, отца с матерью, бабушку... А когда пришел, то долго сидел за сараем, прислушиваясь к визгливым вскрикам девчат на пятачке...

Более всего Генку заботило, чтобы родители сами вовремя выскочили из горящею дома и бабушку не забыли. Конечно, надо как-нибудь предупредить их... Он так и решил и поджег не со стороны веранды, как учил Золотой, а с противоположного угла, где белели «стаканчики» с проводами: подозрений меньше... Промасленная ветошь вспыхнула неожиданно ярко, сперва хотел загасить ее, но вспомнил Золотого и отступил от разгоравшегося огня за сарай, а когда пламя заполыхало, загудело – из-за утла постучал в окно... Услышав в доме крик бабушки, убежал в сад, где просидел все время, пока горел их старый деревянный дом. Генка видел, как бегал отец, вынося из дома вещи, как он столкнулся с матерью, и та что-то закричала то ли ему, то ли свекрови, мешавшейся под ногами. Когда же ее усадили на ворохе спасенного тряпья, а отец выгнал из катуха овец, унесшихся в темноту, и ревевшую корову, привязав ее к березе через дорогу, – прибежали на помощь парни с пятачка, соседи, больше переживавшие за свои дома, потому что к тому времени дом Тоньшиных почти сгорел. Только сумели сарай отстоять.

Когда уж гореть было совсем нечему, приехала из райцентра пожарная машина. Два пожарника деловито размотали шланги, залили дымящиеся головешки, вылили остатки воды на соседние постройки и так же быстро уехали.

Была изба и нет избы.

Только на рассвете вспомнили о Генке. Да и то, когда он, хромая, сам появился и молча встал перед пожарищем. Потом, вздохнув, загадочно сказал отцу:

– Это, может, и к лучшему...

Генка отошел к дровосеку, сел на него и обхватил голову руками. Сидел так долго, пока не подошла бабушка, ласково спросила:

– Ты чего, Генька?

Он заплакал и, растирая слезы, отвернулся.

– Не переживай, родимый. Сарай остался, до зимы как-нибудь проживем... Генка вздохнул, шмыгнул носом и спросил, словно укорил:

– А зимой что делать будем?

– К дочке моей в соседнее село уйдем... Зиму перетерпим, а там, глядишь, и построимся.

– Строиться не на что!

– Машину продадим, корову...

– Много твоя машина стоит... Сто долларов за нее не возьмешь!

Павел стоял в стороне, и слушая разговор матери с сыном, не мог понять интонацию, словно его, Павла Тоньшина, и не существовало более, а всеми делами теперь заправлял сын, а на него, отца своего, он уже смотрел как на пустое место. Поэтому, когда сын наговорился с бабушкой, отвел его в сторону и зло сказал:

– Из-за твоей конопли подожгли в отместку. Знать кто сделал – кишки бы выпустил!

– Выпустить-то недолго – найти сперва надо! Хорошо что нам с тобой не выпустили!