Здравствуй, племя младое, незнакомое!

– А закуски какой нет? – робея, спрашивал Федосеев.

– Нема, – безапелляционно говорил Юхница, – лезть за нею, этих будить...

Федосеев взял бутылку, героически давясь самогоном, сглотнул, и ему показалось, что где-то внутри него вспыхнул пожар. Но он сдержал в себе рвущийся крик и, копируя действия Юхницы, шумно выдохнул в рукав.

Захмелев, Юхница спрашивал:

– А ты боишься четных чисел?

– Да нет, с чего бы? – отвечал Федосеев.

– Ты шо! – в ужасе шептал Юхница. – Это ж смертные числа. Вон Ваське Кабакову на абитуре билет четный попался, так он и завалился.

Федосееву нравился Юхница, нравилась его хозяйственность, с которою он мыл по субботам пол, и его украинская «г», с которой безуспешно боролись преподаватели.

Юхницу исключили в конце второго курса. Вроде за неуспеваемость, а может, и за что-то еще. Федосеев жалел об этом и единственный пошел его провожать. На вокзале они выпили горилки, обнялись, и Юхница всплакнул. А потом запрыгнул в вагон, и его машущая рука еще долго высовывалась из открытого окна.

Второго своего соседа, Азамата Гафуджарова, Федосеев видел только ночами, Азамат плохо говорил по-русски, подрабатывал грузчиком, имел некрасивую, на взгляд Федосеева, восточную девушку из какого-то ПТУ и возвращался только поздно вечером, даже иногда после закрытия, поэтому проникал в общежитие посредством пожарной лестницы.

– Азамат, а на что тебе русская литература? – спрашивали его однокурсники.

– А это... домой приеду... детишек буду учить... русские книжки читать... у нас в деревне плохо умеют.

С третьим, Давидом Аванесяном, у Федосеева дружеские отношения не сложились. Давид был красив, умел обаятельно улыбаться и сверкать огромными черными глазами. При том обладал веселым и буйным нравом и пользовался бешеным успехом у женщин. Он часто к месту и не к месту любил вспоминать, что происходит из древнейшего армянского рода, но теперь, конечно же, сильно обрусел. Юхница, не имевший происхождения как такового вообще, страшно бесился:

– Ишь, роды у них!

Казалось, Давид постоянно пребывал в состоянии счастья. Утром он вставал раньше всех, распахивал шторы и раскатисто запевал:

– Утро краси-ит нежным све-етом стены дре-евнего Кремля-я...

Потом он натягивал трико, шел умываться, а вернувшись, продолжал громко петь, громыхать тарелками, отчего все просыпались и недовольно роптали. Давид стоял посередине комнаты, увлеченно пожирал вчерашние макароны, а вода стекала по его лицу, шее и пряталась в черных волосах, которые обильно произрастали на груди.

Юхница почему-то ревновал к нему Федосеева и каждый раз злобно шептал:

– Ишь, распелся!

Так и жили. Весна и лето пролетали в один день. Осень растягивалась очередным привыканием к учебе. А зима была самой тяжелой и наступала неожиданно. Вдруг ложилась на землю коркой жесткого льда. Магазины блестели цветными огоньками гирлянд, загодя готовясь к Новому году. На деревьях уже ничего не росло, кроме алых гроздьев рябины. Но снега было мало. Зато был мороз и порывистый ветер, и какое-то еще там атмосферное давление, которого не понимал никто, кроме синоптиков. Дорожки неприятно скрипели песком. На некоторых окнах появлялись пакеты и сетки с домашним мясом, которое вывешивали «деревенские» студенты, чтобы уберечь от порчи.

Федосеев не вывешивал мяса. В лучшие времена на ужин он обычно ограничивался тем, что открывал банку тушенки и ставил ее греться на конфорку. Причем на кухне встречался с Давидом. Тот к тому времени уже переселился в другую комнату, но его пение все равно каждое утро разлеталось по всем уголкам.

Давид здоровался и внимательно осматривал все стоящие на плитах кастрюли и сковородки.

– Так, – говорил он, приподнимая крышку одной из них, – у Юдиных опять курица. Хм! Шикуют.

– Молодожены же. Можно, – отвечал Федосеев.

– Ну-ну, – неопределенно мычал Аванесян, – пусть пока... А энто что-с? Ага. Картошка. Подгорела уже.

Иногда Федосеев заставал Давида за поеданием вермишели из чужой кастрюли.

– Давид! – укоризненно говорил он.

Аванесян смущался и ронял скользкую вермишелину на пол.

– Да я дегустирую. А то переварится же, будет кашей. Федосеев качал головой, ставил чайник и курил. На кухню забегала первокурсница Леночка из 612-й, и увидев Давида, краснела.

– Здравствуйте, – уважительно обращалась она к Федосееву на «вы». – Можно я у вас лентяйку возьму?

– Не отказываю очаровательным дамам.

– Спасибо.

– Ленка, привет, – ослепительно улыбался Давид, – ты чего не здороваешься?

– Ой, привет, – отвечала Леночка, заметив Давида, и подпрыгивающей жизнерадостной походкой выскакивала из кухни.

Вечером она пришла к Федосееву и, волнуясь, спросила:

– Вы его хорошо знаете?

– Кого?

– Ну Давида, – сказала она и опять покраснела.

– А, Давида? Знаю, конечно, знаю.

– Расскажите мне про него, пожалуйста... Мне нужно очень.

– Ну... я даже не знаю, что про него сказать можно.

– Понимаете. У нас с ним непонятно что. Я к нему как-то раз пришла, он мне редуцированные гласные объяснял... А он... Ну я не знаю прямо... Люблю, говорит, и люблю.

– И что?

– А ничего. Теперь абсолютно ничего. Отлюбил, что называется...