Здравствуйте, Эмиль Золя!

— Всемирная выставка глазами юного Селина. — Разговор с Золя об измене и изменниках.

— «Записные книжки» Шварцкоппена. — Крылатая фраза Леото.

— Жюль, предупреди меня, как только они придут.

— Хорошо, сударь.

За эти годы у Золя стала более заметной асимметрия глаз и губ. Он выглядит старше своего возраста. Декабрь 1900 года. Шестидесятилетие Золя. Полы, натертые воском, отдают каким-то резким запахом. Через окна просачиваются сумерки, бросая скудный свет на богатую обстановку. Звенит колокольчик. Писатель спешит навстречу гостям, проходит через вестибюль, увешанный рыцарскими доспехами. Но Жюль уже опередил хозяина. Золя останавливается и ждет. Дверь открывается.

— А, это вы, Брюно!

— Здравствуйте, господин Золя. Они пришли?

— Еще нет. Входите, друзья. Здравствуйте, дорогая. Извините Габриэллу. Она будет с минуты на минуту. Ну как дела с нашим «Ураганом», Брюно?

— Дует! О! Вы знаете, моя жена отыскала ту незнакомку, о которой вы говорили.

— Неужели?

— Да, да… Она оказалась ее подругой детства. Удивительная эта штука — жизнь!

…Это произошло в день возвращения из Лондона. В тот вечер писатель был утомлен и нервничал. Неожиданно в комнату вошел Жюль, протягивая Золя пурпурную розу.

— Сударь, какая-то дама только что разбросала розы перед вашим домом и убежала! Толпа набросилась на эти розы! Мне с боем удалось раздобыть всего лишь одну!

Золя посмотрел на розу. Подошел к окну. На улице ни души, редко-редко мелькают прохожие.

— Сумасшедшие, сумасшедшие! — грустно вымолвил Золя. — Год назад они готовы были утопить меня в Сене, а теперь вот бросают мне розы!

Опять звонок.

— Жюль, это они! — И, заставив себя улыбнуться, добавил:

— Все-таки это кое-что значит! Верно, Брюно?

Послышался невнятный шепот. Дверь гостиной распахнулась. Первой вошла женщина. На ней — строгий темный костюм, на лице растроганная улыбка. За ней входит он. Он — в штатском. Идет четким шагом. Золя широко открывает глаза. Брюно затаил дыхание.

Он появился из темного вестибюля с колоннами в стиле барокко. Кирпичный загар жителя колоний, который выделял его среди публики на Реннском процессе, стал бледно-желтым. Он тоже носит пенсне. Рядом с Люси он выглядит еще более скромным, незаметным и безликим. Он ужасен. Он так зауряден и банален, так похож на сотни и тысячи своих портретов, так обыкновенен, что понимаешь, насколько он ординарен.

Золя хотел бы обнять эти два существа. Но не может. Сдержанно подходит он к изгнаннику. Брюно с супругой стоят в стороне. В эту минуту Золя оборачивается к ним, широко разводит руками — а у самого дважды срывается голос, дрожат руки, — восклицает:

— Это мои родственники!

Человек склоняется в глубоком поклоне. «Клемансо прав, — думает Золя. — И в самом деле, он похож на торговца карандашами».

6 июля 1899 года Золя писал Дрейфусу:

«…В этот час ваша великая миссия заключается в том, чтобы принести вместе со справедливостью мир нашей бедной, великой стране и закончить этим наш труд по пересмотру Дела… Кроме того, вы спасете честь армии… Мы истинные ее защитники… Настанет день, когда ваши товарищи, добившись вашего оправдания, покажут миру самый священный, самый благородный спектакль — признание ошибки… В этот день армия превратится не только в ударную силу, но и в поборницу справедливости… Крепко вас обнимаю».

Обнять Дрейфуса Золя мог только так, в письме. Золя всегда сторонился всяких внешних проявлений чувств. Несмотря на истинную признательность, которую Дрейфус выказывал Золя: «Я был очарован вашей простотой и взволнован вашим проникновенным голосом, согретым человеческим участием. Я знаю, что ваше сердце переполнено добрыми намерениями», — он находился в каком-то странном оцепенении, погрузившись в мысли о собственной судьбе. Его оцепенение парализовало окружающих.

Лондонский период жизни оказался для Золя переломным. Он уже не испытывает никакого удовлетворения, мысленно перебирая битвы и победы, почти всегда сомнительные. С первыми признаками старости приходит усталость, отвращение и тоска.

Золя — свидетель последних актов трагедии Дрейфуса. В этот период он еще ощущает приливы ненависти и энтузиазма, но — увы! — трагедия слишком затянулась.