Здравствуйте, Эмиль Золя!

Кинувшись к холсту, он выдрал из подрамника все, что еще уцелело. Разъяренные вопли Сезанна сливались с треском рвущейся материи:

— Мерзость! Свинство! Дерьмо!

И он обрушился на мебель.

Эмиль кладет руку на плечо Сезанну. Поль отшатывается. Однажды в детстве какой-то мальчишка больно ударил Поля ногой, когда он верхом катился по перилам лестницы. С тех пор Поль не переносил, когда к нему прикасались. Золя забыл об этом. Рука его опустилась. Сезанну стало стыдно. Золя увел его завтракать и расстался с ним только после полудня. Всю свою энергию он попытался передать отчаявшемуся художнику. Сезанн обещал остаться и переделать портрет. Итак, Золя удалось его убедить, но он пришел к выводу: «Может быть, в Поле живет талант великого художника, но он никогда не будет иметь таланта сделаться им».

В сентябре Сезанн уезжает в Экс. Эмиль провожает его. Возвращаясь с вокзала, он испытывает сложное чувство облегчения и грусти.

Юность — это время самоубийств. Некий персонаж Барреса, приехавший, подобно им, из провинции, чтобы покорить Париж, скажет саркастическую фразу: «Ну что же, неужели мы тоже пройдем мимо жизни?» Оказавшись в одиночестве, Золя жалеет, что взбунтовался когда-то в доках. «Мало того, что я распрощался с жизнью, о которой мечтал: надо же еще — жизнь отвергает меня, когда я подчиняюсь ее велениям». Матери его остается только лить слезы. Он страдает из-за этого. Ему стыдно прозябать в постоянной нищете.

Будто последний бедняк, Золя ищет спасения от холода во сне. Как и в прошлую зиму, ему не пришлось погреться у печки, но тогда его согревала надежда встретиться с Сезанном! Он отказывается от абонемента в читальном зале. Ничего не пишет. Опять возле него — сомнительная девица, о которой ничего не известно, кроме ее имени. Однажды на площади Пантеон Эмиль снимает куртку и посылает Берту отнести ее в ломбард. В одной рубашке и жилете он бежит, скользя по замерзшим лужам у водосточных труб, падает, обдирается до крови, снова встает и, чуть не плача от холода, добирается до постели. Три, четыре дня он не выходит из дому, и, завернувшись в одеяло, грызет горбушку хлеба — это он называет «превратиться в араба».

В конце декабря 1861 года перед другом отца Золя, г-ном Буде, членом медицинской Академии, предстает худой, пожелтевший, запорошенный снегом Эмиль. Г-н Буде хлопочет о том, чтобы устроить Эмиля упаковщиком в издательстве Ашетт. Но надо подождать еще несколько недель. У Эмиля вырывается жест отчаяния. Этот жест куда красноречивее слов говорит о положении Эмиля, и г-н Буде останавливает уходящего Золя.

— Подождите, дружок. Мне… мне нужен человек, который бы разнес к Новому году мои визитные карточки. Не смогли бы вы оказать мне эту услугу?

Академик протягивает луидор.

— Кстати, не забудьте загнуть уголки!

Золя разносит шестьдесят одну карточку, шагая по заснеженному, призрачному Парижу. В качестве рассыльного он заходит к Тэну, к Эдмону Абу, к Теофилю Готье. У Октава Фейе кухарка угощает его стаканом красного вина. Он входит в литературу с черного хода. Но зато он может поесть: хлеб и кофе, итальянский сыр за два су, горгонзола. Он усмехается. Так его дразнили в лицее Св. Людовика.

Несмотря на боли в желудке, Эмиль опять принимается за работу: пишет задуманную автобиографию «Моя исповедь». Работает ночами напролет. В январе он пишет Полю:

«Париж ничего не прибавил к нашей дружбе, быть может, ей теперь недостает животворного солнца Прованса… И все-таки я всегда считаю тебя своим другом»…

Какое падение! Комната кажется ему омерзительной. Берта тоже. Он томится в собственном тесном мирке. Невозможно открыть обмерзшие окна. Впрочем, это удручает его больше всего. Его раздражает унылая суета в меблированных комнатах на улице Суфло: вечное бульканье в раковинах, истошные вопли, песни пьяниц…