Zeitgeist

Зета съежилась комочком под тонким одеялом. В одиннадцать лет человек все делает исступленно, даже спит. Стюардесса шла по проходу с застывшей улыбкой профессионалки, проводящей жизнь вне часовых поясов. Старлиц отдал ей три пустые бутылки из-под виски и пять пустых пакетиков из-под арахиса. Она взяла все, ни разу не встретившись с ним взглядом, и равнодушно двинулась дальше. Глядя, как она удаляется, он поймал себя на том, что ее заученная вихляющая походка о чем-то ему напоминает.

Покопавшись в памяти, он хлопнул себя по лбу. Он вспомнил все, кроме имени.

Девушка из Чикаго. Она каждый вечер прибиралась в берлоге чикагского политикана. Она работала уборщицей. Старлиц проводил бессонные ночи в компании жуликов, подсчитывая гонорары и куря сигары, а эта малявка, как ее там, орудовала тряпкой и, таская из угла в угол ведро, постепенно вошла в его жизнь.

Он не мог вспомнить ее лицо. Росту в ней было всего пять футов, зато в ширину она была неохватной. Хрупкой ее можно было бы назвать только в насмешку: она была крепкой и сильной, как трактор. Она запросто протащила бы на плечах козлиную тушу через всю Мексиканскую пустыню, обутая в одни гуарачи [28], не морщась и не жалуясь. Большинство молодых людей не обращали на нее внимания, а хозяева офиса вообще в упор ее не видели. Они никогда к ней не обращались. Она находилась за пределами их вселенной.

А он ее заметил. Поняв, что он не сводит с нее глаз, она оторвала взгляд от своей тряпки, и он увидел, что она похожа на нежную лань. То был не призыв самки, а отважное вторжение в историю его жизни.

Сейчас, мучась ностальгией и борясь с пьяным головокружением, Старлиц вспоминал прошлое, ненавидя неудобную подушку и тщетно пытаясь устроиться поудобнее. Он видел их спальню, чувствовал ее запах, перебирал ее жалкое бельишко, помнил каждую ее черточку – но не имя.

Сперва он попытался ее одурачить: сказал, что поможет ей как следует выучить английский. Со своим ломаным английским она кое-как могла платить за комнату и покупать матери хлеб и разные мелочи. Но заговорить так, как говорят настоящие североамериканцы, она бы никогда не сумела. Их шустрая речь не укладывалась в ее бедной голове. Все ее внутренние ресурсы шли на одно колоссальное, сверхъестественное усилие: на старание не дать умереть своему непостижимому внутреннему миру.

Их связь, если это можно так назвать, продолжалась одиннадцать месяцев. Ворочаясь в жестком кресле эконом-класса, Старлиц подсчитал, что никогда так долго ни с кем не оставался. После бесплодных уроков языка он с наслаждением ее наряжал и вез в город – на дискотеку, в хороший ирландский бар, в дорогой ресторан. Ему доставляла наслаждение ее неспособность прочесть меню и что-либо сказать официанту, при том что ее наряды стопроцентной американки, на которые раскошеливался Старлиц, стоили годового заработка официанта. Он вел ее в чайнатаун, поил рисовым вином и кормил упоительно вкусными и безумно острыми сычуанскими блюдами. Он испытывал примитивный, животный восторг, видя, как ее белоснежные зубы дробят крохотные кукурузные початки.

С тех пор минуло двадцать лет, но воспоминания о несуразности всего этого и теперь вызывали у Старлица улыбку. Он очень старался, их связь много для него значила. Это было... веселье, радость. Теперь, в зрелом возрасте, оглядываясь назад и воспринимая прошлое как не очень ясную янтарную ферротипию, он понимал, что она – да как же ее звали? – была первой претенденткой на звание главной любви всей его жизни.

Такого самообладания, как у нее, Старлиц не встречал ни у кого. Они почти не могли разговаривать, но такова жизнь. Ее привлекательности мог позавидовать разве что столб. Принять с ней вторую позицию можно было только после смертельной схватки. Он никогда не видел ее совершенно обнаженной, да и не больно-то хотелось. Все это даже отдаленно не походило на любовные свидания. Нет, это были два соприкоснувшихся со всего размаху чуждых мира. Землетрясение, неодолимая сила тяжести, разнузданные природные стихии.