Зелень. Трава. Благодать.

В доме Тухи тихо и пахнет порошком для чистки ковров, полиролью и жидкостью для мытья стекол. Две лампы по краям стола излучают мягкий свет. Храпят собаки. На полу чисто и ничего не валяется. Все это действует на меня настолько умиротворяюще, что, кажется, еще чуть-чуть, и я усну прямо стоя. Два-три раза в год Сесилия устраивает в доме генеральную уборку и перемывает все сверху донизу перед тем, как отправиться в люди по какому-нибудь особенному поводу. По ее словам, самое приятное — это возвращаться потом в чистый дом, где все убрано, в свой собственный чистый дом, где они с мужем Фрэнсисом вырастили четверых детей. Фрэнсис с Сесилией возвращаются вечером после подобных выходов в свет нарядные, в самом что ни на есть хорошем расположении духа и с приятной тяжестью в животах от всего съеденного и выпитого за ужином. Вместе они садятся на диван. Он ослабляет галстук и швыряет куртку на стул. Она сбрасывает туфли и кладет ему ноги на колени. Он принимается их разминать. Они болтают и играют в «мешки». Если это, конечно, можно так назвать. Дай мне все свои восьмерки, — говорит Сесилия. Фрэнсис Младший показывает ей все свои карты, она передумывает и требует у него валетов, девятки — словом, любые из тех карт, что у него на руках, какие ей больше нужны. Они обводят глазами комнату и смеются, глядя на фотографии своих четверых детей в разном возрасте с крупными и кривыми, точно воротнички на наших рубашках, молочными зубами, стоящих, опираясь на огромные колеса телеги, с дурацкими прическами на голове (разумеется, у всех, кроме меня). Сесилия говорит Фрэну: Стивен с Фрэнни — прямо все в тебя.Он смеется и замечает, что это потому, что оба вечно хмурятся, оттого мы с ними и похожи.Сесилия возражает ему, что ничего они не хмурятся, а просто оба будут посерьезнее, чем ты.Фрэн отвечает, что в таком случае двое младших — вылитая ты, Сесилия. Только посмотри на их улыбки. И с юмором у них все в порядке. Вылитая ты, все в точности как у тебя, Сесилия. Они покоммуникабельней, что ли, да? — Первые двое — из тех детей, которые букашек собирают, — говорит Сесилия. А эти, наоборот, из тех, что их едят, — добавляет Фрэнсис, а Сесилия смеется и говорит ему: Вот видишь, можешь ведь, когда хочешь. Ты просто не даешь выхода своему юмору.Тут они замолкают и смотрят друг на друга, на чистую гостиную, в которой приятно пахнет и всё на своих местах, по крайней мере, до завтрашнего дня. Тикают часы на стене. Собаки попукивают во сне, на миг просыпаются от звука, затем снова засыпают. Фрэнсис и Сесилия сходятся на том, что все о’кей. У нас четверо прекрасных детей. Фрэнни — примерный сын. Стивен — тот, возможно, слишком много о себе понимает, но тем не менее. Генри? Со странностями, конечно, но все равно очень славный. А Сес — ну она у нас вообще одна и самая замечательная.

Сес. Стоит рядом и плачет — тихо и с опаской, наверняка боится, как бы меня снова не понесло.

— Генри, ты злишься на меня? — спрашивает она, прерывисто всхлипывая.

Я становлюсь на колени, чтобы быть к ней ближе.

— Нет, что ты, — успокаиваю ее я.

— А вид у тебя такой, как будто злишься, — заикаясь, между всхлипами выдавливает она.

Я достаю из кармана платок и проверяю, нет ли на нем крови — нет; затем я утираю ей лицо от слез — так, как обычно вытирают лобовое стекло машины на автомойке.

— Сесилия, — говорю я, — пожалуйста, прекрати плакать, а не то своими слезами испортишь коврики для ног.

Она смеется сквозь слезы, потому что коврикам для ног в нашем доме уже давно ничего не страшно.

— Генри, а можно мы послушаем наверху пластинки? — спрашивает она.

— Конечно, можно.

— Круто. А принесешь мне поесть?

— О’кей. Чего тебе хочется?

— Если не трудно, то какао и сыр, — говорит она. — Две ложки какао. Четыре кусочка сыра. Молоко с пенкой. Спасибо тебе, братишка.

Она идет наверх в своем летнем сарафане и сережках из искусственного жемчуга — наряд в точности такой же, как у мамы сегодня на свадьбе. Остановившись на полпути, оборачивается и смотрит на меня взглядом настолько взрослым, что я вскакиваю.

— Генри, скажи: в Стивена стреляли из пистолета?

— Да, — невольно отвечаю я, не в силах соврать ей здесь и сейчас.

— Он умер? — снова спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я. — Нет. Пока нет.

— Он умрет?

— Не знаю.