Зеленая

Пройдя мимо последних строений и загонов, в которых блеяли овцы, я свернула на северо-запад. Дорога вела в гору. Ее я тоже запомнила… Подумать только, еще пара лиг — и я вернусь домой! Снова в объятиях отца, там, где мне место. Еще несколько фарлонгов, и я навсегда верну прежнюю жизнь.

Горная дорога оказалась пустынной — какой я ее и запомнила. Я искала глазами придорожную харчевню, где мы с Федеро закусывали более десяти лет назад, но так и не увидела ее.

Может, харчевня находилась в самом городке? Значит, я неверно оценила расстояние.

Там и сям горизонт пересекали деревянные изгороди. Из растений я видела низкорослые кустарники и колючие шарики. Хотя я могла назвать с сотню цветущих растений и трав Каменного Берега, я понятия не имела, как называются цветы и деревья у меня на родине. Я не знала их названий ни на одном языке. На тощих, заброшенных полях паслись такие же тощие, худосочные козы; они провожали меня подозрительными взглядами. Если не считать колючек и коз, я могла бы идти по Луне — настолько здесь было безлюдно.

Впереди в утреннем солнце высился горный хребет. Он казался темным, запыленным; солнце еще не взошло, и в горах лежали розовые, коричневые и багровые тени. По расположению теней я догадалась, что хребет простирается отсюда на северо-восток.

Проведя много лет в заточении, я радовалась разнообразию ландшафтов и тому, что могла бы нанести их на карту.

Сравнительно ровная дорога неуклонно поднималась в гору. Я вышла из Малой Бхопуры час назад, но вокруг ничего не менялось — пожалуй, только изгороди стали теснее, да коз стало немного больше.

И вдруг, еще через несколько шагов, я очутилась на гребне горы, и передо мной открылся совершенно другой вид. Я видела равнину, которая тянулась от подножия хребта до других, дальних гор. Вдали блестела серебристая лента реки; она лениво извивалась по громадному лоскутному одеялу, сотканному из неровных квадратов.

Рисовые чеки! Канавы! Деревни! Там, внизу, совсем близко, — мой дом! К моему удивлению, я поскользнулась на камешках и грузно плюхнулась на землю, больно ударившись ягодицами и бедрами. Еще больше я удивилась тому, что глаза мои наполнились слезами, как будто в них насыпали острого молотого перца.

Я сидела на дороге и рыдала в голос, как не рыдала с первых дней моего пленения. Родина лежала передо мной, как Поля Надежды перед Барзаком Освободителем в последней песни «Книги малых судеб». Я молода, жива и освободилась из рабства!

Я не понимала, почему плачу. Грудь сотрясали рыдания. Нос наполнился густой слизью; стало трудно дышать. Сердце мне стиснула непонятная тоска. Перед глазами все потемнело.

Я пыталась освободиться. Я никогда так не рыдала. Что я оплакивала так горько? Бабушку? Мать, которую я совсем не помнила? Госпожу Тирей?

Наконец я поняла. Я оплакивала девочку, которой я могла бы быть. Женщину, которой я никогда не стану. Моя тропа изломана — возможно, ее уже не выровнять. И все-таки я должна найти папу и Стойкого и постараться исправить все, что можно. Я понимала, что отец, скорее всего, не узнает меня, хотя до последнего времени отказывалась думать об этом.

Я лишь надеялась, что сама узнаю его.

Успокоиться мне удалось не сразу. Наконец я встала, отряхнула штаны и зашагала под гору. Река извивалась недалеко от основания крутого откоса — тогда я еще не очень хорошо могла судить о расстояниях, но даже для моего нетренированного глаза она была близка — и от перекрестка, откуда рукой подать до нашей хижины.

Если не смогу найти отца, то спрошу. Если не смогу спросить, буду идти, обойду все поля, пока не увижу папину хижину.

Конечно, самостоятельно найти свою хижину мне не удалось. Федеро не помнил, где она находилась. Как зовут отца, я не знала. Для меня он был просто «папой». Поэтому я решила спросить дорогу в деревушке — точнее, на перекрестке двух дорог, где лепилось несколько жалких лачуг.

К тому времени, как я добралась до перекрестка, река превратилась в плоскую, темную ленту. Солнце близилось к зениту и украло все серебро, зато опалило землю зноем. Я обливалась потом в плотной парусиновой рубахе, но, кроме нее да расшитого колокольчиками шелка, мне нечего было на себя надеть. Ну а шелк слишком короток и не прикроет мое тело.

Из первой глинобитной лачуги выскочила узкомордая белая собака, шелудивая сука, посеревшая от пыли. Она понюхала меня и грозно зарычала, но я посмотрела ей в глаза и произнесла несколько простых слов, которым научила меня госпожа Балнеа. Собаки в любой стране сразу понимают эти слова. Заскулив, белая сука стала чесаться — ее донимали блохи. Правда, глаза ее следили за мной, как за всякой добычей.

Посреди этого жалкого поселения играли дети — кривоногие, с раздутыми животами и отвисшими челюстями. Кожа у них была гораздо темнее моей, потому что ее постоянно опаляло солнце. Я видела, как торчат ребра на их худых грудках.

Неужели и я была такой же? Интересно, почему Федеро выделил меня?