Зеленая лампа (сборник)

На следующее утро мне пришлось присутствовать на заседании в Союзе писателей, где обсуждался готовящийся к изданию в Москве сборник рассказов азербайджанских писателей. Казалось бы, что может быть на свете скучнее заседаний? Но это ведет Самед Вургун, и оно исполнено поэзии, проходит деловито, четко, красиво. Самед держится с товарищами весело и демократично, не допуская при этом ни малейшей фамильярности. Он дирижирует собранием, как дирижер оркестром.

В своих поступках он всегда честен и своеобычен. Юрий Николаевич рассказывал мне, как в 1932 году, когда был ликвидирован РАПП (Самед Вургун тоже являлся членом этой организации) и в республиках проходили собрания, посвященные партийному постановлению, естественно, везде голосовали единогласно. И только в Бакинской писательской организации проголосовал против Самед Вургун.

– Так и было написано в газете: против – один, и в скобках: (Самед Вургун)… – улыбаясь, говорил Юрий Николаевич. – А сейчас, когда обсуждалось в Союзе писателей постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», Саша Фадеев рассказывал мне, как ночью у него в квартире раздался телефонный звонок. Говорил Самед Вургун.

– Слушай, Саша, я смотрю, всех самых хороших писателей прорабатывают, – сказал он. – А ведь и у меня есть пьеса, которую критика назвала идеалистической, пусть меня тоже прорабатывают.

– Может, все-таки на этот раз без тебя обойдемся? – смеясь, спросил Фадеев и оставил просьбу Самеда без внимания.

Самед везет нас к себе на дачу. Он ездил на охоту, убил джейрана и теперь хочет угостить нас шашлыком из джейраньего мяса.

Заброшенный дом с глинобитными стенами нельзя назвать дачей – обстановки никакой, несколько железных кроватей, столы и скамьи из белого струганого дерева. Огромный плодовый сад запущен, деревья разрослись, раскинув над заглохшими дорожками мохнатые цветущие ветви.

– Зато летом тень, хорошо стихи писать! – весело говорит Самед.

Он сам разделывает тушу джейрана, закатав рукава белой рубашки, и умудряется это делать так легко и красиво, что на рубашке не остается ни одного пятнышка. Потом он накалывает мясо на вертел, сам жарит его на раскаленных углях, с гордостью преподносит гостям и требует одного: по заслугам оценить его кулинарное искусство.

Он ведет нас к морю, которое шумит за поворотом проселочной дороги. Море здесь вольное, шумное, совсем не такое, как в Баку, где оно укрощено берегами бакинской бухты. Волны, взметывая белую пену, взлетают и разбиваются о берег. Самед легко взбирается на большой камень, тянет нас за собой, обнимает за плечи и долго стоит молча, с наслаждением подставляя соленым брызгам густые и вьющиеся, но уже с сильной проседью волосы.

– Хорошо разговаривают! – говорит он, кивая на волны.

Возвращались мы очень медленно. Самед читал Пушкина, одно стихотворение за другим, на память. Он перевел на азербайджанский язык «Евгения Онегина» и знал наизусть почти весь роман.

– Я всегда был нетерпелив в чтении, – говорит он, прерывая сам себя. – Прозу читал с усилием, а стихи без конца. Я не могу без них жить, они запоминаются сразу.

Слушая Самеда и разговаривая с ним, все время ощущаешь, что это поэт не только талантливый, но и умный, думающий. И ум этот не от мелочной начитанности, которая людям не очень даровитым с успехом заменяет талант и подчас создает репутацию больших ученых. Порою даже мне нетрудно заметить те или иные пробелы в его чтении, но Самед этого не скрывает и не стыдится, а с интересом и благодарностью воспринимает всё новое, расспрашивает. У него широкий шаг в жизни, и то, что он читал, давало ему в тысячу раз больше, чем другому целая энциклопедия Брокгауза и Эфрона.

…За городом хорошо, но надо торопиться в Баку. Сегодня Самед ведет нас на представление своей пьесы «Вагиф». По дороге он рассказывает, с каким увлечением писал ее.

– Даже маленького сына, который родился, когда я работал над пьесой, мы назвали Вагиф…

По его рассказам мы чувствуем, как много личных своих черт вложил Самед в образ Вагифа.

Поднимается занавес, и перед нами проходит на сцене жизнь и судьба великого азербайджанского поэта, жившего в далеком XVIII веке. Поэт, просветитель, большой государственный деятель, казненный вместе со своим сыном по приказанию одного из местных феодалов, Вагиф, воссозданный Самед ом Вургуном, сердечен и обаятелен, прост и велик.

Спектакль идет на азербайджанском языке, и Самед садится между нами и негромко переводит пьесу. И оттого ли, что это делает автор, стараясь донести до нас не только формальное совпадение слов, но и самую мысль и музыкальный строй фразы, пьеса волнует нас. Невольно думаешь о том, что только обладая строгим вкусом и талантом, одновременно мужественным и нежным, можно создать такое произведение, близкое к утраченной традиции Шиллера, романтической и героической.

12

Работа по составлению и редактированию сборника была в основном закончена, и Самед предложил нам проехать с ним по Азербайджану и побывать на его родине, в Казахе.