Зеленая лампа (сборник)

– Да ты что, думаешь, что я скоро умру, что ли? Вот кончу «Черную металлургию» и допишу «Удэге»…

Мы пошли провожать его и долго ходили по темным неосвещенным переделкинским аллейкам, никак не могли расстаться.

…И вот я слышу в трубке его встревоженный и заботливый глуховатый голос:

– Лида, что случилось? Инфаркт?

– Инфаркта нет, но состояние тяжелое.

– Дай мне его к телефону.

– Нельзя.

– Почему нельзя, позови, ведь инфаркта нет!

– Нельзя.

– Может, нужна больница?

– В больницу не отдам.

– В общем-то правильно. На днях заеду. Прочти ему «Литературку», я о нем написал, ему будет приятно…

Заехать Фадееву так и не пришлось, через два дня его самого отправили в больницу.

Осень и зима проходили в непрестанной тревоге, болезнь то отступала, то наваливалась вновь. В декабре, выйдя из больницы, Саша позвонил нам. На этот раз Юрий Николаевич смог подойти к телефону. Саша подробно расспросил о здоровье и вдруг сказал:

– Смотри, не доводи себя до инфаркта. Надо беречься, ведь мы стали старые…

Старые! Они никогда не говорили так о себе, да они и не были никогда стариками, люди этого благородного поколения. Саша Фадеев рассказывал Юрию Николаевичу, что у него был И.С. Макарьев, литературный критик, несправедливо осужденный и вновь вернувшийся после семнадцатилетнего отсутствия. Он рассказывал о мужественном поведении Макарьева в лагере и, как всегда, когда говорил хорошее о людях, радовался, и в голосе его слышались слезы…

25

Новый 1956 год встретили мы, как всегда, дома, в тихом семейном кругу. А потом шумная детская елка, с подарками и стихами, воздушными шарами и бенгальскими огнями.

И еще один праздник – наконец-то после двадцатилетнего перерыва вышли из печати повести Либединского «Неделя» и «Комиссары». Вышли в урезанном виде. Из «Недели» выбросили письмо коммуниста Климова о жестоком расстреле белогвардейцев коммунистами. Многие трагические события в нашей истории были интуитивно предугаданы молодым писателем. В «Комиссарах» сильно приглажена политическая борьба, разгоревшаяся в партии на переходном этапе от военного коммунизма к НЭПу. Сокращения и переделки, сделанные по категорическому настоянию редакции, изрядно омрачали Юрию Николаевичу радость нового издания.

– Может, не должен я идти на эти, мягко говоря, «доработки»? Но человек слаб, мне так хотелось дожить до того времени, когда первые мои книги снова обретут читателя.

И читательские письма стали приходить одно за другим. Писали и те, кто читал эти книги в юности, изучал в школе и теперь радовался их второму рождению, но были письма и от молодых людей, для которых даже в урезанном виде книги эти открывали неведомую им возможность политических дискуссий, идейных разногласий.

Однако, невзирая на все праздники, состояние здоровья Юрия Николаевича по-прежнему оставляло желать лучшего. Правда, он теперь гораздо меньше времени проводил в постели, на несколько часов садился за письменный стол, и врачи даже разрешили выходить на улицу. Вот мы и выходили посидеть в скверике возле нашего лаврушинского дома. Кончался февраль. В Кремле шел XX съезд партии.

Мы возвращались с очередной прогулки. Юрий Николаевич медленно поднимался по ступенькам подъезда, когда возле нас остановилась машина и из нее вышел Валентин Катаев. Он был бледен и взволнован. Увидев Юрия Николаевича, он, не здороваясь, быстро проговорил:

– Такое творится, такое… Не знаю, как мы из всего этого выйдем. Даже чисто внешне… – И махнув рукой, скрылся в подъезде.

– А ведь он со съезда, – в тревоге заметил Юрий Николаевич.

Вечером пришла Валерия Герасимова.

– Развенчан Сталин! – радостно прокричала она с порога. – Юра, это ведь как Февральская революция!

Вскоре в партийных организациях стали читать доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях». Юрий Николаевич рвался в Союз писателей, чтобы вместе со всеми ознакомиться с докладом. Но врачи стояли стеной и не разрешали: боялись неизбежного волнения, пугали, что сердце может не выдержать. И тогда Юрий Николаевич позвонил в партком. Ему пошли навстречу и разрешили прочесть письмо дома. Я поехала к секретарю партийной организации, мне был вручен заклеенный конверт, а в нем брошюра в красной обложке – доклад Хрущева.

– Даем на несколько часов, – сказали мне. – Сегодня же привезите обратно. И чтобы не было посторонних…

Юрий Николаевич ждал меня с нетерпением, без конца глотал нитроглицерин.

– Будем читать вслух, – решительно сказал он. – Позвони Каверину и Атарову, пусть придут, послушают. (Мы жили в одном доме.)

– А можно? – спросила я, запуганная секретарем.

– Каверин – прекрасный писатель! И он должен знать, что происходит в стране, о которой пишет! – с несвойственным ему раздражением вдруг сказал Юрий Николаевич. – И Атаров тоже… Я вообще не понимаю, что это за тайны мадридского двора. Речь идет не только о Сталине, речь идет о всей прожитой нами жизни…