Зеленая лампа (сборник)

– Я сегодня один, все мои в Москву уехали, – сказал он смущенно. – Может, чаю напьемся?

Но мы отказались от угощения.

– Собирайтесь, Николай Алексеевич, поедемте с нами в Поленово… – сказала я.

Заболоцкий как был, в пижаме и тапочках на босу ногу, сел в машину Мы спустились к реке, перебрались на пароме через Оку Потом осматривали поленовский музей, подолгу стояли возле окон, откуда открывались виды, один прекраснее другого: синие дали, зубчатая кромка леса, скрепляющая небо и землю, изгибы реки.

В пустой и оттого гулкой мастерской художника – огромное, во всю стену полотно «Христос и грешница». Мы долго молча рассматривали ее.

– Фарисеи, – нарушая тишину, раздался задумчивый голос Заболоцкого. Он указал в угол картины. – «Спасибо тебе, Господи, что ты не создал меня таким мытарем, как он…» Кажется, такими словами начинали эти евангельские чистоплюи свой день? – И грустно добавил: – Ханжество и мещанство – едва ли не самые страшные людские пороки! Избавится ли когда-нибудь от них человечество?..

Слушая его, я снова с невольным уважением подумала о том, как верен он своим убеждениям. В ранней молодости, раз вступив в войну с фарисейством и мещанством, пронес поэт ненависть эту через всю жизнь.

Побродив по парку, мы вышли из усадьбы. Небо заволокло, стало жарко и влажно, вот-вот начнет накрапывать дождик. Мы завтракали в душном предгрозовом лесу, разложив еду прямо на траве.

– Помните собачку, что встретила вас у ворот? – вдруг неожиданно спросил Николай Алексеевич. – Маленькая такая, с бородкой… – И он прочел с грустной усмешкой:

Целый день стирает прачка,

Муж ушел за водкой.

На крыльце сидит собачка

С маленькой бородкой.

Целый день она таращит

Умные глазенки,

Если дома кто заплачет —

Заскулит в сторонке…

Он молчал, задумавшись. Мы, смеясь, похвалили стихи, думая, что это одно из тех шуточных стихотворений, о которых Заболоцкий говорил, что они не имеют отношения к поэзии.

Только после смерти Николая Алексеевича прочла я грустные стихи «Городок» – про девочку Марусю, про собачку с маленькой бородкой и прачку, у которой пьяница-муж:

Ой, как худо жить Марусе

В городе Тарусе,

Петухи одни да гуси,

Господи Исусе!

В тот день плохо было в Тарусе не только девочке. Плохо было и самому Николаю Алексеевичу. Он шутил и смеялся, пил свое любимое «Телиани», декламировал строки Мандельштама:

В каждом маленьком духане

Ты товарища найдешь,

Только спросишь Телиани —

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в тумане поплывешь…

Но из глаз его не уходила напряженная тоска. Время от времени он принимал валидол и жаловался на боли в сердце. Потом вдруг забывался (или старался заглушить внутреннюю непреходящую боль?) и начинал с увлечением рассказывать о новой своей работе – переводе на русский язык «Нибелунгов».

Пожалуй, я впервые слышала, чтобы Заболоцкий так подробно и много говорил о своей работе. Обычно, если он и рассказывал – о переводе ли «Слова о полку Игореве» или сербского эпоса, – то говорил об этом вскользь, словно боялся утомить собеседника. Но, видно, мысль воплотить на русском языке гениальный текст «Нибелунгов» целиком завладела им, и он готов был всё подчинить этой новой огромной работе.

– Думаю прожить в Тарусе зиму, – медленно, словно размышляя вслух, говорил Николай Алексеевич. – Здесь хорошо работается. А что остается людям в моем возрасте, кроме работы? Когда-то я терпеть не мог загородного житья. Смеялся над домашними, если весной начинались поиски дачи. Зачем дача? Выключим свет, телефон, газ, воду. Будем готовить на керосинках, купим свечи, умываться станем во дворе, поливая друг другу на руки из кувшина. А по телефону можно звонить из ближайшего автомата. Чем не дачное житье? – Он засмеялся, но невеселый это был смех. – А теперь вот к земле тянет. Старость, что ли? – И снова застенчивая улыбка мелькнула у него на губах.

Мы вернулись в дом, где он жил, долго пили чай на длинном балконе, собачка с маленькой бородкой вертелась возле наших ног. Но как ни бесконечны дни подмосковного лета, и они подходят к концу. Небо побледнело, а на западе обозначилась золотая полоска, тучи ушли, так и не пролившись дождем.

Николай Алексеевич вдруг стал настойчиво уговаривать нас заночевать в Тарусе – видно, не хотелось оставаться одному. Но нам пришлось уехать. Он вышел за калитку проводить нас. Мы обнялись.

Оборачиваясь, я еще долго видела, как он стоит в полосатой своей пижаме, застегнутой на все пуговицы, в тапочках, задумчиво глядя вслед удаляющейся машине.

Был тот усталый час заката,

Час умирания, когда

Всего печальней нам утрата

Незавершенного труда…