Зеленая лампа (сборник)

Все слова немного сдвинуты, стремительны и так точны!

В прекрасной библиотеке русской поэзии XX века, собранной моей матерью, была книжка Заболоцкого «Столбцы», в которую были вложены вырезки из журналов с теми стихами, которые не вошли в книжку, и я с детства знала многие из них наизусть. Такие, как «Цирк», «Форвард», «Меркнут знаки зодиака», отрывки из поэмы «Торжество земледелия» и другие, были одними из любимых стихов моего детства, да и остались такими на всю жизнь. А какой радостью наполнялся день, когда почтальон торжественно вручал выписанные для меня родителями номера журналов «Ёж» и «Чиж», где можно было прочитать новые стихи Заболоцкого, Хармса, Введенского, Олейникова… От матери услышала я впервые рассказ об обериутах, который потом продолжил Ю.Н. Либединский, проживший в Ленинграде несколько лет и знавший обериутов лично. Но, конечно же, я и мечтать не смела о том, чтобы когда-нибудь с кем-нибудь из них познакомиться. И вдруг… Заболоцкий! Я смотрела с робким благоговением и вместе с тем не могла скрыть своего любопытства и откровенно разглядывала его. В его наружности и одежде не было ни следа той артистической небрежности и свободы, которая подчас отличает людей искусства. Он был чисто выбрит, светлые волосы аккуратно расчесаны на косой пробор. Движения точные и немного скованные. Он никогда не жестикулировал и не повышал голоса. Взгляд больших серо-голубых глаз из-под очков с толстыми стеклами казался строгим и неподпускающим. Но вот в разговоре Заболоцкий неожиданно снял очки – и сразу всё изменилось: на меня взглянули ласковые, заинтересованные и усталые глаза человека, много и незаслуженно перестрадавшего, но не потерявшего доброго отношения к миру. Эта непреходящая, годами накопленная усталость во взгляде плохо сочеталась с его округлым, ровно румяным, без единой морщинки лицом.

В тот вечер Заболоцкий был весел и оживлен. Ему выдали ордер на получение квартиры в одном из вновь отстроенных особнячков. Как он радовался, что после стольких лет лишений получил наконец возможность спокойно жить и трудиться…

Провозгласили очередной тост, и Заболоцкий, посмеиваясь, обратился к своей соседке:

– Лидия Николаевна, что есть на свете главно?

– На свете главно есть вино…

– Итак, да здравствует оно! – к общей радости собравшихся заключает Заболоцкий.

Заболоцкий много и благодарно рассказывал в тот вечер о Грузии, где недавно жил вместе с семьей довольно значительное время, о той заботе, которой окружили его грузинские поэты, несколько раз скупо, с присущей ему скромностью упомянул о своей работе над переводами грузинской классической поэзии. По этим скупым его репликам тогда невозможно было догадаться о том, какой титанический труд взял он на себя и что в скором времени достоянием русского читателя станут в непревзойденных переводах Заболоцкого грузинские классики: Шота Руставели, Давид Гурамишвили, Илья Чавчавадзе, Григол Орбелиани, Важа Пшавела и такие прекрасные современные поэты, как Тициан Табидзе, Симон Чиковани и многие другие.

Вскоре дом Заболоцких стал одним из притягательных центров нашего поселка. По вечерам за гостеприимным столом собирались друзья. И, благо не надо было торопиться на городской транспорт, засиживались далеко за полночь, слушая острые шутки Эммануила Казакевича, фронтовые истории Виктора Гольцева, нередко звучали здесь и голоса грузинских поэтов. Долго не гас свет в маленьких комнатах Заболоцкого, и робкая зелень тоненьких, как прутики, только высаженных деревьев казалась неестественно яркой в электрическом освещении.

– Хорошо тут жить, правда? – спросила я однажды Николая Алексеевича.

– Так хорошо, – серьезно ответил он, – что мне хотелось бы одного: прожить тут до самой смерти…

Весна 1953 года была тревожная. Множество вопросов поднималось в душе: вопросов о прошлом, о будущем. В середине марта в санаторий «Сосновая роща» приехали Николай Алексеевич и Екатерина Васильевна Заболоцкие.

Ярко светило солнце, деревья одевались в белые и розовые пенистые одежды, билось о берега по-весеннему синее море. Природа невольно вовлекала нас в свой каждодневный праздник. Мы много ездили по Крыму на машине, поднимались на Ай-Петри, гуляли по узким улочкам Гурзуфа и Алупки, бродили по тенистым аллеям Никитского сада. Заболоцкий охотно принимал участие в прогулках и поездках. Но вдруг среди самого оживленного и веселого разговора становился серьезен и взволнованно говорил о том, что тогда волновало всех, о том, что началась новая страница истории России, а следовательно, и советской литературы.

– Я уверен, – сказал он однажды, – что у каждого настоящего поэта лежат в столе стихи, написанные за много лет. Теперь их можно будет опубликовать, и тогда станет ясно, что наша поэзия всегда была богата и разнообразна!

Жили мы в Мисхоре довольно замкнуто, радио почти не включали, газеты в санаторий приходили с опозданием. В первое воскресенье апреля собрались мы в Ялту, в домик Чехова, но едва въехали в город, увидели, что возле стендов с газетами толпится народ. Остановив машину, мы тоже направились к стенду, пытаясь пробраться сквозь толпу.

– Я знала, знала, что они не виноваты! – взволнованно говорила какая-то пожилая женщина.

– Кто? Кто? – спросила я.

– Врачи! Никакие они не убийцы!

– Началось! – весело сказал Заболоцкий. – Теперь уж назад пути не будет…

Взволнованные, обрадованные, подъехали мы к музею.

В домике Чехова к нашей группе присоединился щеголеватый молодой человек. Он разочарованно оглядывал скромные чеховские комнаты и обиженно твердил:

– Бедно жил классик, бедно! Красного дерева совсем нету… Не ценят в России таланты.

Кто-то из нас заинтересовался, какова профессия молодого человека.

– Энергетик! – охотно вступая в разговор, ответил незнакомец. – Но в тайне души – писатель. Только условий подходящих нет. Материальная база не та. Пришлось отложить занятие литературой до лучших времен.

Заболоцкий слушал его молча. И только лишь когда мы вернулись в санаторий, сказал сердито:

– Условий у него, видите ли, подходящих нету! Да настоящего писателя за ноги к потолку подвесь – он всё равно не перестанет писать. И слава богу, что нет у него подходящих условий!

Однажды утром, встретившись за завтраком, мы заметили, что Николай Алексеевич мрачен, раздражен, короче – совсем не похож на того доброго и жизнерадостного человека, которого мы привыкли видеть все эти дни. Так прошел день, другой, третий. Мы забеспокоились: не заболел ли, не стряслась ли какая-нибудь неприятность? Я спросила у жены Заболоцкого, Екатерины Васильевны: что случилось? Она ответила спокойно и серьезно:

– Ему хочется писать стихи, а он себе не позволяет.

Прошло еще несколько дней. Николай Алексеевич повеселел, стал шутить, словно туча пронеслась. Улучив момент, когда он был благодушно настроен, я, набравшись храбрости, спросила:

– Николай Алексеевич, это правда, что вы не разрешали себе писать стихи?

Заболоцкий ответил сдержанно – я вторглась в область, в которую посторонним людям вторгаться не полагалось.

– Лидия Борисовна, – сказал он вежливо (даже слишком вежливо) и немного назидательно, – стихи надо писать, когда не можешь их не написать. Тогда читатель не сможет их не читать. А если писать обо всем, что попадается тебе на глаза, то есть укладывать в ритмы и рифмы каждую мысль, что забрезжит в голове, то получатся стихи вроде тех, что я на ходу сочиняю во время наших поездок. Помните, мы ехали мимо Никитского сада, и я сказал: