Зеленая лампа (сборник)

– После бессонницы познабливает. Совсем не сплю, уже потерял счет снотворным, не помогают… – сказал он, снова опустился на стул и, вертя в руках какие-то шестеренки, валявшиеся на Мишином столе, продолжал взволнованно: – Даже те писатели, которые умерли своей собственной смертью, умерли преждевременно. Разве можно считать нормальной продолжительностью жизни пятьдесят лет? Преждевременно умерли Тынянов, Ильф, Вишневский, Павленко. А Горбатов? В каких страшных условиях приходилось работать писателям в эпоху культа личности? Да нашей литературе надо в ноги поклониться за то, что в эти тяжелые годы было создано немало честных и чистых книг! – От волнения он покраснел, и в голосе его звенели высокие нотки. Мне все время казалось, что он спорит с кем-то, убеждает кого-то. (А может быть, самого себя?!) – Надо оберегать наших писателей, и особенно писателей старшего поколения, от махаевских наскоков. Только они, писатели старшего поколения, могут обеспечить преемственность советской литературы, передать творческий опыт талантливой молодежи. А как слабо была обеспечена эта преемственность в последние годы… – И он снова повторил: – Писателей надо беречь! Я буду говорить об этом на всех широких собраниях. Я очень жалею, что из-за болезни не был на последнем партийном собрании, я бы и там выступил.

– Ты бы лучше написал всё это и дал вступительной статьей к своей книге «За тридцать лет». Ты так интересно о ней рассказывал летом.

– Да, да, я напишу, обязательно напишу. Сил бы только… – вдруг неожиданно жалобно сказал он.

Он был измучен, взвинчен, расстроен, порою какая-то звериная тоска слышалась в его словах. Мы чувствовали, что ему плохо, что, говоря об ошибках прошлого, он не складывает с себя ответственности, что он мучается и напряженно думает, как исправить ошибки, в которых он был и не был виноват, потому что обусловлены они пережитым нами временем.

Он всё время прислушивался, не звонит ли телефон?

– Ты ждешь какого-то звонка? – спросил Юрий Николаевич.

– Да, я послал в ЦК большое письмо с соображениями, как надо перестраивать работу Союза писателей в свете последних событий. А моя-то «Черная металлургия», – вдруг прервал он сам себя, – кажется, полетела в тартарары! Наверное, ты прав, надо было дописывать «Последний из удэге». – И тут он продолжал прерванный рассказ: – Я пишу в этом письме еще и том, что надо отменить всяческие премии. Это вызывает ненужный ажиотаж в писательской среде. Сколько у нас развелось лауреатов, а проходит год, и никто не помнит, за что он удостоился этого звания… Да и что ни говори, премия в том виде, какой она обрела в последние годы, – ведь это скрытая форма подкупа. А если бы ты знал, сколько обиженных, какие оскорбительные письма я получаю от тех, кто не пробился в лауреаты… Но вот уже почти неделя прошла, как я послал письмо на имя Шепилова, а никто на него не реагирует. Странно…

Мы уходили от него в сумерках.

Прощаясь, Саша крепко обнял меня и ласково спросил, кивнув на Юрия Николаевича:

– Ну что, выходила? Молодец. Береги его, мало нас осталось. – Он повернулся, взял Юрия Николаевича обеими руками за лицо и долго смотрел на него, потом несколько раз крепко поцеловал. Было что-то в этом прощаньи, что кольнуло мне сердце: несвойственна мужчинам такая нежность. И я сказала:

– Саша, приходи к нам, мы тебя очень любим!

– А вы и любите!.. – ответил он не то шутя, не то серьезно.

* * *

Поймет ли и сможет ли кто-нибудь когда-нибудь написать о трагедии истинных коммунистов, тех, что мальчиками покидали родные гнезда и уходили сражаться за революцию на фронты Гражданской войны, в партизанские отряды или в красногвардейское подполье? Там они вступали в партию и потом всю жизнь хранили в душах свои идеалы, раз и навсегда избранные с юности. Нет, не о тех, кто безвинно корчился под пытками и умирал в сталинских застенках, не о тех, кто долбил мерзлую землю в Норильске, на Колыме и в Магадане, – о них пишут много и справедливо, вечная им память! А о тех, кто оставался жить на свободе, и всё во имя той же веры, принятой ими смолоду, становился соучастником государственных преступлений, стараясь изо всех сил убедить себя, что вершит дело, необходимое самому священному для них – партии! Потерять эту веру для них было равносильно смерти. И когда обманывать себя больше стало невозможно, они умирали – от болезней или кончая жизнь самоубийством.

О Фадееве сейчас пишут много. И у нас, и за границей. Плохо о нем говорят. Те, кто холуйствовал перед ним, беззастенчиво получая от него всяческие блага – переиздания, премии, квартиры, дачи, – стараются особенно. Каждому хочется кинуть камень в мертвого. А ведь при жизни Фадеева они не жалели хвалебных слов в его адрес ни в статьях, ни в выступлениях. Бог им судья. И только один человек, который мало видел от Фадеева доброго, нашел для него сострадающие слова.