Зеленая лампа (сборник)

Самоубийство было вызвано сознанием тупика, в котором оказался Саша. В этот тупик он пришел в результате развития своей болезни, одновременно душевной и физиологической. Подорваны оказались основы организма (печень, сердце). Пришло ощущение физической неполноценности, для духовной структуры Саши непереносимое. Сложное сознание духовного тупика, оно складывается из нескольких компонентов. Среди этих компонентов следует выделить опять-таки алкоголизм, разрушающий самую душу его.

Но сама эта болезнь – алкоголизм – имела возможность развиваться в условиях, ей способствующих, если бы условий этих не было, ее действие не было бы так ужасно.

Условия эти – обстановка последних двадцати лет, в этой обстановке находили развитие плохие черты характера Саши, и эта обстановка находилась в противоречии со всем тем хорошим и благородным, что лежало в основе его характера, что препятствовало его перерождению. Так развивалось это противоречие, никак не разрешимое. Он поступал не так, как хотел поступать, вынужден был совершать поступки, к которым сам относился с отвращением, что бросало его в запой. Такова в грубой схеме механика развития его болезни; здесь и опустошающая усталость после длительных периодов неболезни, что в конечном итоге и вызвало сознание действительно трагического противоречия его духовной жизни и внешней обстановки».

«19 мая То, что Саша проживет недолго, мне было ясно еще после посещения его, ровно неделю тому назад. Здоровье его было подсечено в корне, если бы он сам не лишил себя жизни, он в страданиях и мучениях умер бы через год, два или три. Можно было бы обнаружить большую догадливость и, зная его натуру, догадаться, что он покончит с собой, не захочет подвергаться страданиям, совершенно излишним. Сейчас мне это очень ясно. Ясно мне и то, что он не сразу пришел к этой мысли, а в борьбе. По записям нашего последнего разговора видно, что он до последнего часа думал о жизни нашей и о литературе, о всяческих, главным образом общественных делах (разговор о Марианне) [4] , составлял планы на будущее, видимо, всячески откладывая в будущее перспективу самоубийства. Но, очевидно, неутешительные данные диагноза, которые он получил в последние дни, решили вопрос. Было что-то, обострившее это решение. Это моральная атмосфера: гнусные стишки Сергея Васильева в “Правде”, атмосфера изоляции в руководстве Союза, то, что предложения его о литературной политике в ЦК остались без внимания, рана, нанесенная Шолоховым, – из-за всего этого жить дальше не хочется. Запить? Но запить уже нельзя, всё равно гибель, так лучше сразу».

* * *

«Итак, в основе болезнь. Но при этом “не вынесла душа поэта позора мелочных обид”. Именно мелочных – пренебрежения, несправедливых наветов (на последнем партсобрании!) и т. д.

Если бы он мог писать!

Но писать он уже был не в силах!

Не только близкие друзья, но и люди более-менее посторонние твердили ему о “Последнем из удэге”. Год тому назад (в августе 1955 года), когда я уговаривал его заняться окончанием романа, он сердито сказал: “Да что ты думаешь, я скоро умру и не успею его окончить?”

И его уверенность в том, что он проживет долго и роман закончит, была так велика, и сам он выглядел настолько здоровым и, смею это написать, – молодым и красивым, что опасение за то, что ему грозит близкая смерть, у меня пропало. Но подходя к вопросу об окончании “Удэге” с точки зрения своего писательского опыта, я знал, я уверен был, что ему со всех точек зрения следует заняться окончанием этой книги, что эта неоконченная эпопея лежит преградой в его творчестве. И что кривить душой? Я не верил в “Черную металлургию”, в то, что он закончит эту книгу. Почему? Впрочем, это неважно. А важно то, что Саша не кончил “Последнего из удэге”, книгу замечательную. Произошло то, чего я больше всего боялся, – этот труд остался неоконченным. Как это произошло?..»

«20 мая Со времени нашей беды прошла неделя. Сегодня я проснулся впервые после беды с ощущением крепости душевной и физической и готовности к работе. “Раны заживают. Они заживают”, – помнится, написано у Бори Левина. Но сознание потери стало, пожалуй, еще больше. Он был лучший из нас, поколенья старых писателей, писателей подлинно революционных традиций. Мне хочется совершить дело большой трудности – написать его образ так, чтобы перебросить к новому поколению литераторов его образ, его опыт, в живой непосредственно художественной форме и с такими же непосредственными размышлениями. Если я буду физически в силах, а сегодня я ощутил это, я это сделаю…»

Юрий Николаевич написал воспоминания о Фадееве для третьего номера альманаха «Литературная Москва», редактором которого был Эммануил Казакевич. Но третий номер света не увидел, не увидели света и воспоминания Либединского. В книге «Современники» опубликована лишь их первая часть, рассказывающая о годах их молодой дружбы, о совместной литературной борьбе тех лет. Вторая часть лежит в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

30