Зеленая лампа (сборник)

Сколько ко мне приходило молодых поэтов, и я им вдалбливал в их заранее опустошенные головы какие-то общеизвестные истины. И всё равно в конце нашей беседы они говорили: я – это я. Не понимая, что задача искусства: я – это мы! Нигде больше не проявляется местоимение “я”, как только в слове “мы”. И поэтому, когда Пушкин писал: “Я памятник себе воздвиг нерукотворный”, – это значит не “я”, а “мы”.

Самое лучшее одиночество – это когда ты думаешь о том, как ты вел себя с людьми. Я говорю не о раскаянии, я говорю о неожиданности давно ожидаемых встреч.

Неожиданностей не бывает. Я так и живу для давно подготовленных мною неожиданностей. Мне не нужна никакая Золушка, мне нужен сказочник, который сочинил Золушку.

Что я оставлю после себя? Я пришел к такому выводу: никакого наследства оставлять не надо. Умным детям наследство не нужно, а глупые его только растранжирят.

Маяковский сказал:

Я подниму, как большевистский партбилет,

Все сто томов моих партийных книжек…

Я, очевидно, поступлю несколько иначе. Я оставлю вам в наследство сберегательные книжки моих стихотворений, на счету у которых не осталось ни копейки денег. Зато вам всегда будет что почитать на ночь».

В январе 1964 года Светлова увезли в больницу. Девять месяцев он мужественно боролся со смертельной болезнью. Много работал и, как всегда, шутил.

Часто рано утром раздавался телефонный звонок. Это звонил из больницы Светлов (телефон стоял возле его кровати) и хриплым, слабым голосом читал новые стихи, написанные ночью. Несмотря на тяжесть болезни, он по-прежнему оставался требовательным к себе. Помню, как прочел он мне стихотворение «В больнице». Я не разобрала одну строчку и попросила повторить.

– Погоди, старуха, – быстро сказал Светлов, – значит, над этой строчкой еще нужно подумать…

В больнице составил он последнюю книжку своих стихов «Охотничий домик»…

* * *

Одна назойливая дама без конца спрашивает:

– Михаил Аркадьевич, что же у вас все-таки находят?

– Талант.

* * *

Светлова привозят в палату после очередного рентгена. Усталого, измученного. Я ни о чем не спрашиваю.

– Старуха, привези пива! – неожиданно говорит он.

– Пива?!

– Да. Рак у меня уже, кажется, есть.

* * *

– Позови сестру, надо сделать укол.

Эх ты, доля, моя доля,

Доля промедолья…

Входит сестра с круглым лоточком, прикрытым марлей, на котором лежит шприц.

– Ну что, взяла свое лукошко и пошла по ягодицы?

* * *

За несколько дней до смерти он сказал сыну:

– У здешней няни есть внук. Ему шесть лет. Возьми его, поезжай с ним в «Детский мир» и купи ему всё новое: ботиночки, пальто, костюм. Старухе будет приятно. – И добавил еле слышным от слабости голосом: – Как легко быть Гарун-аль-Рашидом, а мы почему-то это делаем так редко!

* * *

Когда-то он задумал статью, которая должна была начинаться словами: «Трудно ли быть молодым? Мне – не трудно».

А на портрете, нарисованном художником Лисогорским, Светлов написал:

Нет, молодость – огонь, не дым!

Всегда я буду молодым!

В больнице возле его кровати то и дело появлялись люди, поседевшие, с лицами, иссеченными морщинами. Что говорить – старые люди. И право же, приветствие: «Здравствуй, старик!» – для стороннего наблюдателя отнюдь не звучало шуткой. А они смеялись. Потому что по-прежнему чувствовали себя молодыми. Наверное, там, на комсомольских собраниях своей юности, в городе Днепропетровске, они спорили так же горячо и так же называли друг друга: Миша, Наум, Миша.

Будь это гром, будь это тихий танец,

Нас уголочки всей земли зовут,

И на плечах висит походный ранец,

И соловьи за пазухой живут.

Какие добрые и радостные строки! Сколько в них любви к путешествиям и открытиям, ко всему тому, что называется жизнью. Как поверить, что написал их человек, лежа на больничной койке…

35

Зима в 1942 году сдалась сразу, и весна безраздельно завладела городом. Звонко стучали по тротуарам деревянные каблуки. Кое-где на газонах и в темных углах старых московских дворов белели грязные, растекающиеся островки не то льда, не то отвердевшего снега. Шла война, каждый день почтальоны разносили горе по тысячам домов, а весне не было до этого никакого дела. Навстречу ей распускались листья и лезла из земли упрямая трава.

Я бродила без цели по арбатским переулкам. Золотистые сумерки спускались на город. У ворот на табуретках и скамеечках сидели старики и старушки – выползли погреться на весеннем солнце и посудачить о трудностях минувшей зимы.

Тоска сжимала сердце. В конце марта мы похоронили бабушку. Всё произошло стремительно и неожиданно. Утром, когда я собиралась на донорский пункт сдавать в очередной раз кровь, бабушка вдруг сказала мне просто и буднично: