Зеленая мартышка

— «Экран из столовой для камина, — 2000 р., диван кр. дерева — 1000 р., часы напольные английские красного дерева, — 1000 р., 10 гравюр “Старый Петербург” — 1000 р., люстра ампирная черной бронзы — 2500 р., комод для белья екатерининский наборный — 1500 р., жирандоли — 700 р., картина “Орфей” — 4000 р., 2 стула красного дерева Чепендейл — 3000 р., настенные бронзовые бра конца XVIII века работы Гутьера, в описи по ошибке, переданы в дар Эрмитажу, на что есть документ —? бюро Рентгена № 2, екатерининское — 2000 р., стул красного дерева павловский — 800 р., стол-сороконожка, столовый — 1000 р., две тумбы красного дерева — 800 р., бюро голландское наборное — 1500 р., ломберный столик красного дерева — 500 р., письменный стол павловский — 1000 р., люстра ампир, русская, хрусталь, бронза — 2000 р., люстра хрустальная елизаветинская — 2000 р., зеркало стенное в раме красного дерева с позолотой и со львами — 1000 р., диван карельской березы, обитый парчой розовой, — 1500 р., картина “Апостол Петр”, итал. школа — 2000 р., картина “Апостол Лука” — 3000 р.».

— Это какого года цены? — спросил Лузин.

— Думаю, года пятьдесят шестого, — отвечал Шарабан. — Когда изба-пятистенок добротная на участке в пятнадцать соток стоила пятнадцать тысяч рэ.

— Меня твои выкладки поражают. Надо же. Изба-пятистенок. Пятнадцать соток.

— А тебя не поражает, что изба с сотками — пятнадцать тысяч, а музейная люстра хрустальная елизаветинская — две тысячи? И нынче не удивляешься, что автомобиль с конвейера стоит пятьсот тысяч рэ, а уникальные часы каминные осьмнадцатого столетия в антикварной лавочке за углом — тыщонок сто пятьдесят? Что стоит искусство, история, единичность? Кстати, и мы с тобой участвуем в эксперименте с грошовыми нашими зарплатами, и певец попсовый с дурачком из телешоу участвуют, закатывая свадьбы в Париже на сто пятьдесят тысяч евро. Я ведь ничего не стою, ты тоже.

— Это потому, — сказал Лузин, — что цены нам нет. Ты выпить не хочешь?

— Сегодня не хочу, — было ответом.

Что показалось Лузину странным. Да и сам отвечающий, странность ощутив, пояснил:

— Сегодня чувствую себя грешником последним и такую грешную повинную тварь поить да баловать не желаю.

— Похвально, — сказал Лузин. — Но скучно.

— Отчего ж ты мне все время, как Суламифь, твердишь: укрепите меня вином. Изнемогаю. В подлиннике, правда: изнемогаю от любви. Да изнемогли от нее уж все давно, баста.

— Почему обязательно вином? Я и от водочки не откажусь, и на пиво согласен. Ладно, читай дальше.

— «Она слышала всё, но не могла ответить вслух, глаза не открывались, под веками обнаружилось совершенно другое пространство, со своим небосводом, пейзажами, ведутами; ей было не шевельнуться, а мир стремительно двигался, огибая ее. “Не любил ядов? Не держал их в перстнях? Да, — думала Сара, — обычно он держал их в Сухаревой башне в особом шкафчике с витражами, цветными и зелено-золотисто-коричневыми, на лбу у шкафчика красовалась надпись VENENA”.

Названия, произносимые снаружи, вращались, соударяясь, то ласковые, то обоюдоострые: Чудово, Любань, Крестцы, Яжельбицы, Миронушка, Миронеги. И все время, пока она ехала, влекомая невидимой колымагой, недвижная, с закрытыми глазами, сомкнутыми веками, спеленутая одеялами, точно мумия египетской царевны, невесть куда в нечеловеческие царствия вне бытия, — некто пересыпал ее время, переворачивая большие песочные часы, которые могла она увидеть, если хотела, обернув внутренний взор закрытых глаз в таящийся в нем, подобно шару из кости в шаре из кости, еще более внутренний взгляд.

Сквозь волны ее летаргически глубокого сна, сквозь неполную явь приходил Брюс, дядюшка-дедушка. По малолетству она никак не могла помнить момента их первой встречи, но она помнила.

Его считали колдуном, чародеем, чернокнижником; поговаривали, что он почитывает книгу, написанную самим не к ночи будь помянутым; его боялись все, кроме нее.