Зеленая мартышка

У Клюзнеров в роду по мужской линии передавались два свойства: упрямство и талант к музицированию. Приехавший в Россию из Франции предок никак не желал креститься, и в семейном архиве хранилась восемнадцатого века бумага за подписью императрицы Екатерины Второй, в которой было написано: имярек — еврей не в пример прочим, имеет право играть в придворном оркестре. Бумага пропала во время войны, вернулся с фронта Клюзнер, закончивший войну в Вене, в пустую квартиру: мать умерла от голода в блокаду, младший брат погиб в ополчении. В комнате без вещей и мебели под наваленным в углу ненужным тряпьем лежала (подобно жемчужинке в навозной куче или алмазу в груде пепла) чудом сохранившаяся тарелочка, расписанная рукой матери на фарфоровом заводе.

Прибытие зимой

Летом были приезды.

Зимой — всегда прибытие.

Валдай стоял на полдороге между Ленинградом и Москвой на отметке 333 км (хотя для путешествия из Петербурга в Москву, по счастью, не надо было преодолевать 666 км, где-то около семисот).

Долгие годы мне снился повторяющийся сон о том отрезке пути до Москвы, начинающемся за сросшимся с Валдаем Зимогорьем. Он был сродни сну о Петербурге: с фантастическими придорожными путевыми дворцами, колокольнями, храмами, садами — архитектурные фантазии никогда не переступавшего порога моего сна в явь российского Пиранезе, возможно, учившегося у Растрелли.

Через годы сон-здания несуществующего пространства повторялись, находились на своих местах вдоль сон-шоссе, я узнавала их, вспоминая пейзажи маршрута. Один из провинциальных проезжаемых городов — ему предшествовала знакомая надпись на прямоугольном щите при въезде — назывался Холмоград; именно в этом городе, среди зеленых его холмов я вошла в анфиладу дворца (особняка?) обочины, взяла в одной из комнат брегет-луковицу, встретилась со своей единственной любовью, человеком по имени Фрага. Потом я описала этот сюжет в своей первой прозаической вещи — рассказе «Свеча».

Позже, много позже в книге одного из любимых моих филологов — Потебни? Афанасьева? Проппа? — прочла я, что Холмоградом в старину называли кладбище.

В настоящее шоссе, принадлежавшее яви, входили все тогдашние дорожные покрытия страны: щебенка, гребенка, булыга, торцы, асфальт, бетон.

Ехали по торцам, как по шелку, по сукну, по некоему полотну волшебной местной валяльно-дорожной службы (остаток торцового мощения подарен был автомобилистам в районе Новгорода, такой сюрприз), имелось у сего феномена два недостатка: сравнительно небольшая протяженность и ожидающееся вскорости исчезновение.

Почти в каждую летнюю поездку на валдайскую дачу попадались в пути грузовики, сталкивающие машины частников (тогдашняя редкость) на пустынных участках шоссе в кювет, громады, отжимавшие «победу» в канаву; кто сидел за рулем? какой видавший виды Ванька Каин, устанавливающий свою справедливость таким образом? всегда вне обзора. А потом тормозил обычный грузовик с обычным шофером, цеплявшим трос и т. п., вытаскивающим нас из обочинной незадачи.

Кроме перечисленных, существовал еще один своеобычный вид дороги: объезд, глинистые раздолбанные колеи, крутые спуски, роковой треугольник «Впереди дорожные работы», зимний гололед, крутолобые холмы с серпантином подле низинной речушки с мостом-времянкой, переправой для танков на войне, бревна, доски, переедешь — твое счастье, твоя взяла…

Зимой, как уже выше было сказано, происходили прибытия. Забытый ныне поезд, водительствуемый паровозом в облаке пара с запахом гари, железная дорога, шпалы, стрелки, цветные огни в ночи.

Вагон поезда от Бологого до Валдая. Вагон — весь! — скрипящий, поезд идет, а вагон ходит ходуном, в движении каждая скамья в отдельности, в движении качающиеся над дверьми керосиновые фонари. Трясутся узлы, замотанные в платки бабы, посередине вагона — печь-буржуйка с трубой, как у самовара, доходящей до потолка в вагоне, уходящей в потолок, и в печке, скрипящей и подрагивающей уже в своем особом ритме, движется, мечется, пышет жаром, чудит огонь. В отличие от цветного городского народа, народ нецветной, в черном, защитном, умбристом, сером.

За полчаса до остановки надо вытаскивать вещи в тамбур, как в деревне — из натопленной бани в предбанник. В тамбуре холодно, воздух уличный, зимний, гарью почти не пахнет, а за стеклом — тьма, только если взметнет с обочины снег и кинет вверх — виден снег. Меня, трехлетнюю горожанку, замотали платком, не хожу, а перекатываюсь, и занимает меня только одно: огромная заноза в колене, утаенная еще в городе от взрослых, настолько по моему росту большая, что трудно сгибать ногу. Но я боюсь йода, чужой медицинской боли, поэтому скрываю свою.