Зеленая мартышка

«…одноклассником родителей моей приятельницы, художницы. Его матушка, участница литературного кружка Гумилева (зачарованная мэтром, как все кружковцы), родила сына в 1921 году, и он был несомненно похож на Николая Степановича, но я не думаю, что он был его сыном. Матушка писала песни о дальних берегах, чужих городах иных континентов, одну из ее песен пел Вертинский. У нее с сыном была короткая экзотическая еврейская фамилия, подобная вздоху. Летом 1941-го, окончив школу, юноша уехал с матерью в Белоруссию. Оба они погибли в холокосте».

«…днем — любимая работа, ночью — литература, землю попашешь, попишешь стихи, но тексты, приходящие в голову в разгар рабочего дня, не успеваешь записать, — и они исчезают, не родившись. Как мне их жаль…»

«…но иногда я замечал промокающие сношенные ботинки, старый пиджак с проношенной подкладкою, осеннее пальтецо в зимние холода, невозможность купить нужную книжку, заменяющую порой обед и ужин пачку сигарет…»

«Легкомысленное государство наше никак не может взять в толк, что если культура в загоне (а ее убивали, изгоняли, заменяли эрзацем политкорректных шулеров и сменивших их литературных ткачей из “Голого короля”), то (а ведь вроде она ни к чему и отношения не имеет!) вскорости в больших количествах начинают появляться люди, не умеющие гвоздя вбить, и нам вольно пропадать в царствии недоумков и неумех».

«…никто не печатает тексты мои, да я к тому особо не стремлюсь и, хоть и чувствую горечь, не удостаиваю жизнь обидами, а пишу миру письма от руки».

«Надо написать стихотворение с длинными строками, и чтобы первая была такая: “Tabernaculum, скиния, праздник кущей, время входа Господня в Ершалаим…”»

Глава двадцать четвертая

Молодой человек у калитки. — Зеленая папка. — «Гумилев в Териоках».

Я проснулась от того, что кто-то звал меня. Сначала мне показалось, голос принадлежал охвостью забытого сна, но тихий зов повторился: все мои спали, и, чтобы утренний гость не успел их разбудить, я накинула пыльник и опрометью выскочила во двор.

У калитки стоял молодой человек, худой, высокий, с зеленой папкой в руках.

— Здравствуйте, Наталья Васильевна. Вы меня не узнаете?

— Здравствуйте, — отвечала я, — не то что не узнаю, а и вовсе не знаю.

— Я внук вашей соседки. У меня мяч все время к вам за забор улетал, вы мне его обратно бросали…

Несколько минут спустя поняла я наконец, что передо мной внук покойной старушки, подарившей мне бумажную шкатулку, он давно жил за границей («перебиваемся кое-как, — сказал он весело, — я ведь инженер, а не жулик…»), приезжал продать дачу, через час уедет в город, к вечеру улетит; разбирая бабушкины вещи, нашел он папку с прикрепленной записочкой, — папка предназначалась мне.

— А что там? — спросила я.

— Стихи какие-то, — отвечал он, улыбаясь.

Папка была из тонкого пластика, изумрудно-зеленого тусклого цвета с разводами, напоминавшими то ли мрамор, то ли морскую волну, трофейная послевоенная или привезенная до войны из Англии либо из Германии.

Сев в саду за стол, я открыла папку и ахнула, узнав знакомый почерк. Передо мной был цикл стихов, написанный от руки, — а я-то думала, что никогда больше не прочту ни единого слова, этой рукой начертанного! Его ли это были стихи? Или чьи-то еще? Имени автора ни на первом листке, ни на последнем не значилось. Я не пошла домой и прочла все на месте, под соснами.

ГУМИЛЕВ В ТЕРИОКАХ