Маленькую китаянку-уборщицу Сплюшку Шарабан обучал русскому языку по им самим разработанному методу: он читал ей вслух самые разные тексты, начиная с кратчайших, и требовал пересказа. Попутно по тем же текстам он учил ее читать. С каждым днем преподаватель на несколько слов увеличивал объем прочитанного. В ход шли детские книжки, кулинарные рецепты, путеводители, научные статьи, театральные программки, отрывки диссертаций, медицинские справочники, романы, памятки, инструкции, приказы, заявления — все, что состояло из слов.
Сплюшка утирала слезы.
Выяснилось, что разговорная речь и написанный текст — субстанции, глубоко несхожие, разговорную речь она понимала неплохо, пресловутую лживую «мысль изреченную», что до литературы, любой текст, прикладной ли, научный, художественный, ученице не давался.
Ей было неясно, почему плакали дед да баба, когда махнувшая хвостиком мышка разбила яичко, снесенное Курочкой Рябою, которое до того сами они били, били, колотили, разбить не могли; ее ставили в тупик метафоры, приводили в полное отчаяние загадки, она путалась в управлении, меняла местами падежи («Ну что ты пристал? — говорил Лузин. — Пущай пересказывает без падежов»), а когда Шарабан, потеряв терпение, попросил ее своими словами разъяснить смысл классического «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка», Сплюшка громко прошептала, что завтра она уволится. На это Шарабан запустил в дальний угол актуальную книгу для чтения, схватил свой портфель и, выкрикнув что-то про чертову мать и про «напиться немедленно», покинул рабочее место задолго до конца рабочего дня.
На следующий день Сплюшка явилась с ведром и шваброю тише воды ниже травы, Шарабан преподнес ей слегка растрепанную хризантему и, извинившись, к ужасу маленькой уборщицы, поцеловал ей ручку. После чего учитель, достав из бездонного портфеля своего картонную коробку из-под бытового китайского изделия, озвучил набранную на коробке инструкцию для русских покупателей:
Сплюшка просияла, закивала головой.
— Что? — спросил Шарабан.
— Всё поняла! Всё!
И повторила почти слово в слово означенную озвученную инструкцию.
— Съел? — спросил Лузин. — Не знаешь, что и сказать? Крыть нечем?
— Наука умеет много гитик, — сказал Шарабан, отправляясь на крыльцо курить.
Пересказ по-прежнему давался маленькой китаянке тяжело, но она заметно стала прибавлять в речи, и из совершеннейшей молчальницы время от времени превращалась в рассказчицу, неожиданно и не к случаю (с точки зрения слушателей) повествуя о своих многочисленных дальних родственниках.
— Трубачева ей хочу достать, — озабоченно качал головою Шарабан, — «Лингвистическую терминологию родства». Пока не нахожу. Вместо того чтобы произносить «второй дедушка с материнской стороны» и «первый дядюшка с отцовской», пусть говорит «вуй» или «стрый».
Первой фразой, повторенной Сплюшкою с легкостью после чудодейственной инструкции к «скальпе массажеру», стало начало андерсеновского «Соловья» в волшебном переводе Ганзенов: «Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители — китайцы и сам император — китаец».
А первой историей о родственниках — рассказ о русской тетушке.
— Моя русская шестая двоюродная тетушка Тань, — негромко повествовала Сплюшка после полугода бесплодных игр в свободную речь (Шарабан с Лузиным слушали ее, как зачарованные), — родилась от брака китаянки с русским мужчиною. Жила она в Санкт-Петербурге, тогда именуемом Ленинградом, недалеко от рынка перед храмом. Шестая двоюродная тетушка Тань унаследовала от отца русые тонкие шелковистые волосы, а от матушки наш разрез глаз, вот только цвет глаз напоминал осеннюю воду: прозрачный, чистый, серо-голубой.