Зеленая ночь

Но Патрон уже не лаял, не выл — лишь тонко повизгивал и, словно сердясь на то, что Умид медлит, нетерпеливо бил обрубком хвоста по соседнему дереву. Пса колотила дрожь.

— Слава богу, услышал тебя… — Умид гладил и гладил трясущуюся собаку, стараясь успокоить ее. — Голос-то у тебя оказался дай бог! Ничего, Патрон, сто лет теперь будешь жить — назло врагам!

Узел не поддавался. А может, пальцы не слушались. Умид зубами впился в вонючую веревку.

— Во, бандит!.. Надо ж так затянуть! Ничего… Сейчас мы его… Это раз плюнуть!.. Вот только как добираться будем?.. На багажник тебя не посадишь… А?.. Вот, все!

Почувствовав свободу, Патрон вдруг радостно гавкнул и, подпрыгнув, лизнул Умида в лицо.

— Вот это да! Выходит, ты еще молодец! Тогда все! Тогда порядок!

Но радовался Умид напрасно — ходоком Патрон был никудышным: он то и дело останавливался и, вывалив язык, молча смотрел на Умида.

Когда они добрались до деревни, Умид не хуже Патрона готов был вывалить язык… Он проклинал и пса, и себя, и мотоцикл… Главное — мотоцикл: два часа волочить такую махину!..

Светало…

Стараясь не скрипнуть, Умид отворил калитку, впустил собаку.

Не звякнув, взял ведро, налил в миску воды, поставил перед Патроном. Патрон лакал жадно, не отрываясь. Налакался и без сил растянулся рядом с миской.

— Прибавилось, стало быть, едоков?

Умид вздрогнул: отец стоял у айвана в пиджаке, наброшенном на нижнюю рубаху, и, почесывая заросшую щетиной щеку, смотрел на собаку.

Умид опустил голову.

— С мотоциклом не знаю, что делать… — пробормотал он. — Поставить надо, ворота заперты…

Он не сказал отцу, что, если бы ворота и не были заперты, он все равно не вошел бы к Халыку. Никогда больше не войдет он в этот двор.

Отец нахмурился.

— Чего это ты? Конь копытом ударил? Твой мотоцикл-то. Тебе подарен.

— «Подарен»!.. Не бойся! Халык зазря не подарит! Ну как, Патрон, не хочешь больше? — Умид взял миску, выплеснул остатки воды.

— Дурак он, что ли, — пустую воду хлебать?

Волоча шлепанцы, Меджид-киши поднялся на айван. Долго звякал посудой.

— Ешь! — сказал он, ставя перед собакой большую миску с кашей. — На молоке сварена — вкусная!..

Патрон, не вставая, лениво лизнул кашу, потом еще раз, еще… Вскочил — и давай…

— Вот так! — Меджид-киши усмехнулся. — А ты говоришь — вода!

Почти совсем рассвело. Меджид-киши поежился, плотней запахнул пиджак. Привычно взглянул на небо.

— А день будет не особо жаркий. Хороший сегодня будет день!..

Перевод Т. Калякиной.

ПОГОЖАЯ ОСЕНЬ

Друзьям студенческих лет

Лейла там, за стеной, сердито хлопнула дверью, и Джебраил подумал вдруг, что этой осенью он умрет, и, странное дело, мысль эта нисколько не потрясла его, наоборот, он вдруг почувствовал удивительную легкость, показалось даже, что в груди отпустило.

Он сидел на кровати, вытянув ноги, прикрытые легким одеялом с ситцевым верхом, и щурил сонные глаза на дверь, но в утреннем полумраке не мог разглядеть дверь, ведущую в соседнюю комнату; разобрать, что там говорят, тоже было нельзя. Пока глаза не привыкли к полумраку, он так и сидел в кровати, не двигаясь… Теперь он уже видел дверь, видел и медную ручку, но голоса за дверью разобрать не мог.

По спине побежали мурашки, и Джебраил почувствовал, что замерз.

Сунул руку за ворот нижней сорочки, погладил, помассировал грудь. Потом вскинул голову и укоризненно посмотрел на потолок, словно холод сеялся оттуда, с потолка этой узкой длинной комнаты. От толстых стен исходил запах сырости, и вылезать из теплой постели не хотелось. Джебраилу казалось, что стоит ему коснуться ногами пола, они тотчас оледенеют. Но он понимал, что дальше нет смысла валяться, уснуть не удастся, голос Лейлы становился все громче. Джебраил разбирал только отдельные фразы и слышал громкие шаги Лейлы, но точно знал, что жена отчитывает Таги. Чего ж он-то не подаст голоса? Цыкнул бы на жену как следует. Или сказал бы хотя: «Радость моя, замолчи-ка! За дверью мои родители, старые, больные люди, чего ты им спозаранок покоя не даешь?!»

Джебраил взглянул на окно, стекла постепенно белели: казалось, с наружной стороны к ним прилепилось рыхлое белое облако и свет проникает в комнату сквозь него. Белесые отсветы падали на седую голову и бледное, худое лицо Рейхан. Она лежала лицом к нему, до подбородка укрывшись одеялом, и тяжело дышала. Смеженные темные веки ее подрагивали. Джебраил понял, что Рейхан не спит и тоже прислушивается к голосу за дверью.

В той комнате осторожно отворилась и затворилась дверь. Потом в коридоре у вешалки послышалось шуршанье. Шуршанье это Джебраил слышал каждое утро и знал, что шуршит плащ Таги. Звякнула цепочка наружной двери, дверь дважды щелкнула, открываясь и закрываясь. Когда шаги на лестнице затихли, темные веки Рейхан дрогнули, и она тяжело вздохнула. Джебраил снова сунул руку за пазуху и, поглаживая холодной рукой холодную грудь, подумал: «Опять ушел, не пивши, не евши…»