Зеленая женщина

— Бессмертие человека отменит искусство и религию, — прочитала она. — Почему бессмертие отменит религию… можно понять. Но почему бессмертие отменит искусство?

— Подумай.

Она покраснела — надо было надеяться, не очень заметно, — и поставила карточку на место — прислонила к бронзовой собачке.

— Знаешь, что мне в тебе особенно нравится?

Генрих, естественно, не знал. Она объяснила.

— Ты не боишься сказать несуразность. И от этого твоя словесная ловкость.

— А почему я должен бояться? — перебил он. — Откровенность штука обоюдоострая. Ты — не боишься? Рядом со мной.

Она принужденно засмеялась:

— Ну вот, опять несуразность.

И вернулась к мольберту с «зеленой женщиной». Слепо возле нее постояв, Аня достала из брошенной на стуле сумки книгу в пестрой обложке и молча протянула ее Генриху. Но тот все еще изучал с прищуром «зеленую женщину», как бы проверяя про себя Анино впечатление, и потому не сразу обратил на книгу внимание.

— А это уж моя несуразность, — сказала Аня неловко.

— Думаешь, я специалист по несуразностям? — хмыкнул Генрих, не затруднившись, и тогда только остановился взглядом на обложке: Вадим Переверзнев.

— Вот это? — что-то сообразил он и постучал пальцем по золотым буквам.

Она кивнула.

— Вадим. Моя первая любовь.

Генрих внимательно посмотрел на Аню и вернулся к книге.

— Читала?

— Вчера купила. Даже листать боюсь. Так вот… ношу с собой.

Казалось, она все еще колебалась, продолжать ли разговор.

Открыв книгу наугад, Генрих выхватил несколько фраз и выразительно вскинул брови. Но Аня решилась — словно Генрих толкнул ее своей иронией.

— Вадим приехал из армии, — сказала она ровно, — и сразу пришел в театр. Не предупреждая. А у меня спектакль. Я говорю, ой, Вадим, как здорово. У меня спектакль. Приходи завтра утром… Понимаешь, Генрих, меня тормозит… именно вот когда что-то особенно для меня важное. Будто унизительно объяснить.

Они все еще стояли возле «зеленой женщины», изредка бросая на нее скользящий, невнимательный взгляд, и от этого и разговор получался какой-то скользящий — не обязательный и ни к чему не обязывающий. Генрих слушал.

— Или, скорее, так… Я верю, все само собой еще скажется, если он доверится сейчас моему молчанию. Тому, что я почему-то не хочу… не могу просто договорить. А человек уходит.

— У вас сабантуй был после спектакля? — спросил Генрих.

Она кивнула и отмахнулась: это так… не имеет значения.

— Я первый раз Щелкунчика танцевала и вся горела. Для меня никто не существовал — никто. Ни мама, ни папа, ни Вадим. Не знаю, как это можно было тогда вообще ему объяснить. Такое исступленное напряжение. Страх… Я ждала Вадима на следующее утро. Проснулась сразу с ощущением беды. И ждала — каждое мгновение. Так много надо было рассказать. Целый день ждала. Со жгучим нетерпением. И опять со страхом. С нарастающей паникой. Каждый день ждала. Неделю. Месяц… И больше его никогда не видела. Ни разу. Вот и все…

— Ты любила его? — Генрих снова листнул книгу.

— Не знаю… — Аня уставилась на зеленую женщину, встречая ее застывший, неживой взгляд. — Не знаю. Вот именно, что будто споткнулась. Очень сильно. А через полгода как-то так лихорадочно вышла замуж. Сходила замуж. За Руткевича. Ты знаешь.

Генрих вернулся к столу, чтобы бросить книгу. Потом без лишних объяснений достал бутылку красного вина. Аня механически за ним следовала, продолжая рассказывать.

— Вадим мне снился, долго потом снился. Я танцевала, у меня репертуар пошел, и я все думала, вот он узнает или увидит. Хотелось что-то ему доказать. Вот заметка газетная появилась — прочтет. Я даже думала, вдруг он бывает в театре, тайно от меня. Навязчивая идея какая-то. Выходила на сцену и воображала: а если он в зале? Зал — это черный провал, ты его не видишь, совершенно. Бездна.

— Он кто?

— Медицинский окончил уже потом, после армии… И как-то в торжественную минуту сказал, что станет писателем. Я буду писателем, буду много зарабатывать. Предупредил на всякий случай. Чтобы я имела в виду, что потеряю. Но, кажется, он сам тогда ни в чем не был уверен. Рисовал, выпиливал… Увлекался.

— Ты звонила ему?

— Зачем?

— Ни разу? Ни разу не позвонила?

Резким ударом пальца Генрих вывинтил штопор, глубоко закрученный в темя гипсового Аполлона, что стоял на подоконнике.

— В психиатрии это называется отреагированием, — сказал он со штопором в руках. — Всякое потрясение должно быть исчерпано. Тогда оно не будет стоять у тебя поперек горла.

— Все это отреагирование давно на сцене, — возразила Аня, пожав плечами. — Потому на сцене я так много и чувствую, что всё там. Всё.

Шпок — штопор извлек пробку. Генрих поставил бутылку и смерил Аню взглядом.

— Не знаю, зачем ты это всё мне рассказывала… — сказал он вдруг.

Она застыла, похолодев. Он выдержал паузу.

— Но кое-что и я тебе тогда расскажу. В порядке ответной любезности.

— Что-нибудь тоже несуразное?

— Что-нибудь страшное.

— Давай. Если сумеешь, — сказала она, стараясь придать голосу иронию.

— Страшненькое пойдет?

— Откровенненькое давай.

Генрих взялся за бутылку, подержал и вернул ее на место.