Зеленая женщина

Впрочем, вся танцующая, толпящаяся за кулисами в ожидании выхода артистическая публика одевалась и вольно, и затейливо. Несмотря на разнообразие нарядов — не попадалось, кажется, и двух одинаковых, — просматривалось и нечто общее. Нетрудно было прийти к мысли, что эти люди, мужчины и женщины, проводят в репетициях значительную и много значащую для них часть жизни, поэтому их обособленная в балетном зале жизнь порождает свои внутренние веяния, не известные за пределами круга посвященных. Это была мода тесного, вполне сознающего свою уникальность сообщества. Мужчины и женщины ревниво приглядывались друг к другу и изощрялись в выдумках, оставаясь однако в пределах общих представлений о приличном и привлекательном. Было много вязанных вручную нарочно для репетиций вещей: вязаные комбинезоны, вязаные штаны. Были пояса штанов, низко до предела возможного и сверх необходимого закатанные толстым жгутом. Всевозможные гетры и яркие чулки под самый пах. Наколенники — тоже самодельные, и головные повязки. Огромные, слоновьих размеров меховые тапочки. Туго обтягивающий, рисующий стан или ноги трикотаж в сочетании с чем-то просторным; были тряпочки, кисея, обозначающие лаконичным штрихом верхнюю одежду, юбку.

Надя вполголоса делилась своими наблюдениями.

— Это каста, — так же тихо подтвердил Генрих. — Замкнутая, по-своему ограниченная каста.

— Каста?

— И очень жесткая, — сказал Генрих. — Нужно с пяти лет стоять у станка… Большая семья. Все друг друга перетрахали. Они говорят: балетный и небалетный: и один у нас в компании был небалетный.

То и дело обрываемые криком Колмогорова «стоп, стоп!» танцы — нечто дерганное, распадающееся в своей не выявленной выразительности — не сильно захватывали Надю, разглядывание костюмов, перстней, крестиков и сережек, которые она отмечала на артистках, тоже не долго могло ее занимать. Некоторое время она отыскивала взглядом знакомых и убедилась, что Куцерь здесь, за кулисами, — неумеренный голос его прорывался изредка сквозь порожистые перекаты рояля. Что-то он кому-то наставительно объяснял и даже прыгал вполсилы, исполняя в закулисной тесноте пируэты — среди вьющихся по полу кабелей, среди железа стоек, прожекторных башен, обок с пыльной металлической сеткой вдоль стены, которая укрывала чугунные противовесы на тросах. Антонову Надя тоже искала — пришлось обернуться в зал, там устроились в пустых рядах человек десять-пятнадцать — не занятые на сцене артисты, репетиторы. Кто именно из этих теней Антонова, Надя в небрежном замечании Генриха не уловила.

Внутренне напряженный, Генрих отвечал отрывисто. Надя чувствовала напряжение и с досадой вспоминала давешнее столкновение с Майей Игоревной, которое и сейчас еще, похоже, увлекало Генриха в сторону от стоящей рядом с ним девушки. Временами, в перерывах, когда Колмогоров останавливал концертмейстера за роялем и бросался к солистам, Генрих как будто вспоминал о Наде и становился несколько даже лихорадочно разговорчив, чтобы без причины вскоре замолкнуть.

— Одному показываю, все смотрят, все три Кола смотрят… Геннадий? Где Геннадий? — озирался Колмогоров.

— В зале.

— Геннадий на сцену. Денис?

Смерть Колмогорова спутала все дальнейшее. Потом Наде чудилось, будто она с самого начала ощущала нечто удушливое, тягостное, что теснило сердце, предвещая недоброе. Да и возможно ли, в самом деле, чтобы Надя оказалась глуха к сокровенным токам событий настолько, что ничего не предчувствовала?! Всякое большое несчастье не только искажает настоящее, задает направление будущему, но пускает метастазы и в прошлое. И вот прошлое — чистое и незапятнанное в своем неведении, мало и смутно в действительности что-то подозревающее, — это счастливое прошлое отравлено. Большое несчастье расчищает краски, добавляя света и тени. Оно делает толику счастья крупнее и ярче, чем оно было, и добавляет в это прошлое счастье — в прошлый покой и невинность — горечь знания и предчувствия.

Ничего еще не случилось, но все исполнилось зловещего смысла и покаяния.

Не успели начать репетицию — как тут же никем как будто бы не объявленный перерыв. Без всякого знака и распоряжения все заходили по сцене, заговорили, народ схлынул, растекаясь в коридоры.

Рослая девушка, которую Надя знала как помощника по связи с прессой, — Вероника Богоявленская, — в смелых рейтузах до колена, в тугой на животе и на полной груди кофте, появилась за кулисами, где стоял рояль. Она несла на подносе кофе, но не подала его Колмогорову, а вручила подвижному человеку в сером костюме с темным галстуком. То был еще один помощник Колмогорова, старый артист Валя Росин. На иссеченное морщинами лицо его набежала тень ответственности. Некоторое время он выжидал момент и наконец с подобающей скромностью предстал перед Колмогоровым — на никелированном подносе стояла укутанная полотенцем турка и чашка.