Зеленая женщина

— Все, хлопцы, край! Под горло стало!

И он не нашел ничего лучшего, как бухнуться на колени.

— Убейте меня!

— Алкоголик! Обезьяна! — захлебнулся Тарасюк.

— Повеситься я хотел — реально! Была мысля. Опосля. А яд… Да откуда?! Где бы я его взял?!

— Ребенок… — сказала Аня. — Большой злой ребенок. Избалованный, самовлюбленный.

Виктор поднялся, отряхивая колени.

— Вячеслав Владимирович для меня святой!

— Happy end. — Надя имела основания радоваться, что затянувшийся сюжет в конце концов все же закончился. Вполне пристойным, драматургически завершенным финалом. Казалось, она испытывала потребность поделиться своим облегчением с окружающими: ну, ребята, умора же! К счастью, никто не обращал на нее внимания и она, поколебавшись, смолчала.

Аня возвратилась к телефону, и это неизвестно уж почему задело Куцеря. Не успела она обменяться с Вадимом двумя словами, как Куцерь внезапно шагнул к ней и вырвал трубку.

— Вадик! — срывающимся голосом объявил Виктор. — Ты тут единственный умный человек. Потому что не тут. Вадик, ты, конечно же, понял.

Хмурая и злая, Аня переминалась в намерении выхватить телефон, едва только Виктор подставится.

— Шут гороховый! — прошипел Тарасюк.

— Убийство отменяется! — продолжал Куцерь с вновь проснувшимся красноречием. Похоже, прежний, только что отмененный спектакль оставил его в неудовлетворенных, болезненно раздраженных чувствах. — Господин художник так все хорошо разложил, что я уж тут ерзал, ерзал, каб прежде времени в штаны не наделать. Вадик, ты должен описать это в своей новой книжке. Слушай сюда: вот господин художник. Кусает локти. Записывай, Вадик. Вот Леночка Полякова хмурится, наша прима: талия короткая, нос горбатый — красавица. Фыркнула! Ишь ты! Вот Корженевский Леник — ему Колмогоров велел работать над сценическими данными: рожу пообтесать и выгладить. Тарасюк… ну, это наша совесть общественного пользования. Лешка Кацупо — наш ум… закулисный.

— Дай сюда! — не выдержала Аня.

Но Виктор краснобайствовал, заграждая трубку локтем:

— Надо только, Вадик, чтоб ты уяснил главное: артистов балета различают между собой по ногам.

— Дай сюда! — злилась Аня.

Борьба, видно, устраивала Куцеря, борьба — всякая возня с соприкосновениями и объятиями.

— Вадику тоже знать хочется! — Он вскидывал руку с телефоном, побуждая ее подпрыгивать и тянуться.

Народ между тем подумывал расходиться. Толпа редела, разговоры сводились к малозначащим репликам, к междометиям и выразительным гримасам. Останки кресла валялись посреди сцены.

— Черт с тобой! — бросила Аня. — У меня два телефона. Я ухожу.

— Послушайте, где чашка? — запоздало всполошился вдруг Генрих. — Куда Богоявленская унесла?

— Помыть, — сказала Надя.

— Да она с ума сошла! — взвился Генрих.

— А что теперь? На что тебе чашка?! — с ноткой раздражения возразил Кацупо.

Последний всплеск измучивших всех недоразумений, заставил людей — кто собрался было уходить — задержаться. Многие с сочувствием смотрели, как нервничает непонятно из-за чего уже Генрих.

— Вадик, я тебе такое про Аньку скажу — на три романа хватит! — захлебывался, блуждая по сцене, Виктор.

Аня ушла. В гримерной она переоделась и, уже в плаще, выключив свет, взявшись за ручку двери, опять остановилась.

Имелась еще надежда, что Виктор — этот несносный ветрогон, этот злой мальчишка — наскучит прихотью и вернет мобильник. Запасной телефон молчал. Вадим переключался с номера на номер, когда она предупреждала, что садится аккумулятор. А сейчас, выходит, он жадно слушал. Разохотился.

Все так же в плаще, Аня опустилась на диван, стараясь не помять простертую на сиденье, как туман, пачку.

Да, она спала с Виктором. Не приходилось сомневаться, что в припадке расточительной щедрости он не утаит это обстоятельство от Вадима. Когда он весь наизнанку вывернулся, после всего этого позора, что его остановит? Ничего не стыдно, ничего не жаль.

Да, она спала с ним. Но почему-то ей представлялось, что этого не было, как если бы это вообще происходило не с ней самой. Словно она прочитала про кого-то на нее похожего в дешевой книжонке. Потому что это было не важно. Вот почему. Это ничего в ней не задевало. Кроме обостренной одиночеством чувственности. И потом, это кончилось… А когда, перебирая своих любовниц, он захотел прежних удобных отношений, она устояла: хватит. Как ни тяжело это ей далось.

Конечно, если бы она лежала под этим мускулистым телом бревно бревном, это многое искупало бы в глазах мужчины. Но у нее нет этого оправдания. А Витюша ради звучной рифмы и мать родную продаст.

Вот сейчас и продает — мгновение за мгновением.

Рифмует.

С каждым ударом сердца, что отдается по всей застывшей в удушье комнате.

Конечно, если бы она сказала Вадиму… все то же самое сказала сама Вадиму — это звучало бы иначе. Это связало бы их откровенностью. Она отделила бы себя от Виктора. Если бы рассказала сама Вадиму.

Удивительно только, как трудно это сделать.