Зеленое солнце

Назар помолчал. Глядел на нее и никак наглядеться не мог. Она была красивая. Просто невозможно красивая. За грудиной спирало все от того, что она настолько красивая. И смотреть нельзя, и не смотреть — как? Ведь не будет ничего, не получится, не бывает. Ей не интересно, а он не понимает, как подступиться. Да и не подпускает. Не подпустит.

Губы ее были плотно сомкнуты от злости, а он неосознанно копировал эту же сомкнутость. Замкнутость. И даже алкоголь ни черта не помогал. После их стычки накануне, когда она бесхитростно заявила, что когда чего-то хочешь — надо говорить прямо, Назар не находил себе места. Именно поэтому — отчаянно хотелось сказать. А как скажешь такое?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Но сегодня вдруг это показалось возможным. Хотя бы озвучить. Наверное, примерно после четвертой рюмки вискаря, когда наблюдал за тем, как она общается с боксером-недоделком. Почему, черт возьми, с Головановым она разговаривает, а на него только шипит дикой кошкой? Чем он хуже? Его, Остапа, Понамаря. Остальных местных мажоров. Ему стоило только шикнуть на них — все разбежались. Уже полгорода знает, что Назар Шамрай к этой девушке неровно дышит, а сам Назар Шамрай еще и не говорил с ней толком ни разу. Перегавкивался, огрызался, отмалчивался. Но не говорил.

А теперь скажет. Говорит. Уже почти сказал.

— Я не вмешиваюсь, я хотел, чтобы возле тебя кто попало не шлялся.

— Это мое дело, понял? — ее раздраженность становилась почти ощутимой, уплотняя воздух вокруг нее. Не пробиться. И словно уткнувшись в эту непробиваемую толщу, Назар долбанулся о нее еще раз. Прямо лбом. Со всей дури.

— Не только твое, потому что ты мне нравишься!

— Даже если и так, это не дает тебе никаких прав.

— Я сказал, что ты мне нравишься!

— А ты мне не нравишься, — пожала плечами Милана и небрежно бросила: — И знаешь, я тоже очень хочу, чтобы вокруг меня не шлялся кто попало. Вроде тебя!

Его лицо окаменело ровно в том выражении, в каком и было за мгновение до ее слов. Лишь глаза неожиданно сделались тоже каменными, хотя только что горели, безотрывно глядя на нее. Больше не горели. Погасли. И лишь потом мускулы пришли в движение — заиграв желваками от сжавшихся челюстей и между бровей вдруг обозначилась резкая черная вертикальная линия.

— Понял, больше не буду… шляться — выдохнул Назар и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, сломя голову помчался подальше. Подальше от нее. Чувствуя такой стыд за то, что позволил себя унизить, что казалось, стопы, касаясь земли, горят.

Идиот.

Сам полез. Сам сказал. Сам позволил. Все сам.

Тогда как с самого начала было видно, что не получится ничего. Они по природе своей не взаимодействуют, как безводная серная кислота пассивирует железо. Так с чего вдруг он рот раскрыл, признался в том, в чем в жизни никому не признавался, дал повод опустить себя ниже некуда?

Потому что она — первая, кто по-настоящему сильно.

Потому что «ниже некуда» — ему самое место.

Эту последнюю мысль Назар осознавал уже за следующим стаканом виски, не очень понимая, какой тот по счету. Сидел возле бара, в самом углу, прятался и бухал, лишь иногда взглядывая на танцпол, на котором колбасились Милана с подружками. И тут же отворачивался, будто бы боялся, что она посмотрит на него и увидит. Как дети, которые, закрывая глаза, думают, что они спрятались.

Ниже некуда — самое место. С ее точки зрения. И, наверное, с точки зрения Стаха тоже. Он был предан ему беззаветно, полностью, любил, как мог бы любить собственного отца. Но Стах держал его на расстоянии ровно том же, разве что не озвучивал никогда. Сына он похоронил, а Назар — зная, что никогда не заменит, пытался лишь хоть немного приблизиться, получить хоть движение навстречу. Но Стах всегда был слишком высоко, а он — где-то внизу. И мама… мама тоже… после той истории с арестом так и не оправилась до конца, ей тоже было стыдно за него, за то, какой он.

А какой он? Не урод, не алкаш, руки откуда надо. Лукаш вообще говорит, что ему доучиться надо. Бабы за ним бегают. А ему вечно несбыточное… вечно недосягаемое… вечно то, на что не имеет никакого права. Вот же. Вот. Перед самым носом — бери и жри. И нефиг мечтать о том, что не по статусу, чтобы потом не придавливало стыдом.

Назар поднял мутный взгляд, уставившись на Анюту, сидящую напротив. Он уже не помнил, как она оказалась рядом. Вначале вечера уже мелькала, еле выпроводил. Тусила тут с Надькой. А теперь вот… снова. С таким сопереживанием в глазах, что от самого себя противно.

«Видела!» — дошло до него. И от этого тоже хотелось сбежать. Нахера ему ее жалость?

Он опрокинул в себя стакан, стоявший перед ним, осушил почти залпом и зашарил глазами по залу в поисках Нади, но той в зоне досягаемости не было. Зато Милана… там, в центре, хохочет и что-то говорит какой-то из «иваненок», которых он различал с трудом. О нем? С него ржут?

Вот бы им радость была, что его отшили. Он же их тоже… какую-то из них, черт его знает, которую…