Зеленое солнце

Место — красивое, и какая разница, что ночью нихрена не видно и не горят на той улице фонари. И самой улицы — почти что нет, остальные хаты поодаль. И какая разница, что там давно все снести пора. И какая разница, что несмазанные петли покосившейся калитки — на всю округу скрипят. А хата под соломой — в темноте кажется почти зловещей. Назар крепко взял ее за руку, зажег фонарик на телефоне, толкнул дверцу, чуть наклонился, чтобы пройти во двор и не зацепить макушкой ветку старого раскидистого орешника, и прошептал:

— Осторожно, тут заросло все.

— Куда мы хоть пробираемся? — хохотнула с напускной храбростью Милана, потому как выглядело, действительно, жутковато, и осторожно ступала на своих шпильках в высокой траве.

Они дошли до крылечка, Назар подхватил ее на руки и поставил на него, чтобы ноги не переломала. Потом порылся в карманах и звякнул ключом, наконец смущенно выдохнув:

— Дом мой. От бабы Мотри достался. Это ее родителей хата. Только не сердись и не смейся.

— Тут свет есть?

— Есть, если не перегорело, — Назар сам поднялся на крыльцо, потянулся куда-то под стреху и клацнул выключателем, отчего прямо над их головами, над входной дверью, зажглась тусклая желтая лампочка, осветив наконец дом и дворик с колодцем, побитыми плитками, которыми вымощены были заросшие дорожки и несколькими каркасами, по которым когда-то вились розы, сейчас выродившиеся в цветущий шиповник. Он быстро сунул ключ в замочную скважину, повернул его, отворил дом и все так же неловко прошептал: — Если тебе здесь не понравится или что-то покажется неприятным — мы сразу уйдем. Только не молчи, ладно?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Лишь бы змей не было.

— Не, змей нема… и мышей тоже, я всегда на зиму отраву оставляю, потом по весне отдраиваю все. Да им тут и жрать нечего, вообще-то, — мягко улыбнулся Назар, вошел в дом, за руку заводя ее с собой, включил свет и в маленькой белёной комнатушке — сенях, наверное. Или как это называется — Милана понятия не имела. Здесь была невысокая лавка, вешалка, на которой примостилось несколько допотопных курток, к стенам прислонены грабли, вилы, собранная садовая лестница и еще какой-то скарб на полках небольшого подвесного шкафчика. Деревянный пол — устлан ковриком из мелких цветных лоскутков, давно вылинявших, но когда-то, наверное, ярких. Назар здесь неожиданно разулся, видно было, что по привычке, а потом замер, глядя на ее босоножки, вдруг сообразив.

— Здесь, в принципе, чисто, — сказал он, — но если смущает, то не снимай… тапок женских нет. Мы бабыно все раздали.

Разуваться она не стала, но огляделась чуть смелее и вдохновенно выпалила:

— А мы можем здесь остаться?

— Ну… наверное, можем. Но только здесь ремонта не было, кажется, с тех пор, как баба Мотря уехала из усадьбы. Тогда еще тут причесали все, а потом… она ее на меня переписала. Такое вот у меня домовладение, короче.

— Ты не понимаешь? — Милана обняла его за шею и губы ее растягивались в довольной улыбке. — Мы можем тут остаться.

— И ты… останешься? Здесь? — севшим голосом спросил Назар, завороженно глядя в ее лицо.

— С тобой! Лесной ты человек.

— Миланка… я думал, с ума сойду.

Да Назар и так был сумасшедший. Только этого она сказать не успела. Он подхватил ее на руки и унес в комнату, уронив на кровать, большую, мягкую, пружинящую, пахнущую стиральным порошком и этим домом — древним и пропитанным чем-то бо́льшим, чем временем. Скрипучую, но какая разница, если никто, кроме них, не слышит.

Дурел он по ней. А она по нему. И какая уж разница, сколько часов он спал последние несколько суток, даже если вовсе не спал. Лишь бы Милана и дальше по нему дурела. Вскрикивала от его прикосновений, подставлялась под поцелуи, целовала сама, теряя голову и не помня себя.

У нее была очень чувствительная грудь. Пышная, по-девичьи упругая, легко возбуждающаяся, покрывающаяся мурашками, с острыми розоватыми сосками. В темноте — не видно, но он слишком хорошо себе ее представлял, чтобы раз за разом приникать к ним губами, ласкать языком и слушать, как звонко звучит от этого ее голос.

Ее аккуратный затылок и шея — каждым позвоночком — реагировали на его касания, даже если он просто рядом дышал, горячо и шумно. От этого она изгибалась дугой и тихо вскрикивала. Пожалуй, что в мирное время щекотки боялась, а значит, ревнивая. Но когда они занимались сексом, он быстро просек и спуску не давал, потому что она, теряющая голову, была зрелищем невиданным и невозможно возбуждающим.