Зеленые горы и белые облака

Однажды дед Юрлов показывал свой номер с гималайцем Ромой. Медведь под два метра ростом! — шагал по досточке с гармонью в лапах и наигрывал какой-то бравурный мотив. Все шло по плану: дед манит Романа морковкой. А тот разухабистой походкой балансирует на доске, мехи раздвигает, разве что не поет. И вдруг неожиданно гармонь — шварк! — об пол, лапы в стороны и с глухим ворчанием, угрожающе двинулся на Юрлова.

Дед, конечно, струхнул, попятился — у него нет на сцене ни плетки, ни палки, отмахивается пустыми руками.

— Ё… твою мать! — бормочет (публики — полон зал!). — Ё… твою мать!

Тогда Леонтий за кулисами схватил швабру, выскочил на сцену — сунул ее Роману под нос.

— Н-ну??! — грозно говорит и незаметно бац Роме по носу.

А чтоб зрители не подумали, что нарушается принцип дедушки Дурова, добавил:

— Не хочешь быть музыкантом, Роман, давай сцену мыть — наводить чистоту!!! У нас в Уголке полная свобода выбора…

Рома понял намек, подобрал гармонь, и они с Юрловым культурно продолжили выступление.

— Увидишь, я стану великим дрессировщиком медведей, — говорил мне Леонтий, блаженно развалясь под майской грушей в цвету, потягивая кагор. У нас кагора было — залейся! Кагор входил в ежедневный рацион медведей. — Мишук ведь из всех животных самый понятливый зверь после собаки. Вот Сеня Рыбаков «сделал» в цирке медведя на фигурных коньках. У Валентина Филатова медведи ездят на мотоциклах, танцуют хоть румбу, хоть венский вальс, хоть аргентинское танго… Канатоходец — пожалуйста, эквилибрист, жонглер — для них нету потолка в дрессуре! И если кто-то вдруг выведет медведя к микрофону и тот скажет «Добрый вечер, дорогие друзья!» своим хорошо поставленным медвежьим голосом — ей-богу, не удивлюсь. Мне только нужно придумать звучный псевдоним. Например: ВЛАДИСЛАВ УСПЕХОВ!

— А не ЛЕША НЕУДАЧНИКОВ? — я спрашиваю. — Чем тебе не нравится имя Леонтий?

— Понимаешь, Мальвин, — он решительным залпом осушил стакан. — Если я останусь Леонтием — все будут вечно путать и звать меня Савелий. Это уже проверено.

Я всячески сопереживала Леонтию в его стремлении к артистической карьере.

— Тебе надо подготовить номер, — я говорила ему. — Может, пока нет медведя, попробовать с собакой?

— С какой собакой?

— Да хотя бы вот с этой!

Мы с ним в Барыбине летом возле пивного ларька пили пиво с воблой. А около нас крутилась большая дворняга, местный кадр непонятного окраса скорей всего, зеленого.

— Он что, зеленый? — спросил Леонтий. — Или мне это спьяну мерещится?

— Зеленый, — говорю.

— Оригинально…

Леонтий посвистел псу. Тот поднял голову — и мы увидели умнейшую физиономию, косящую под простодушие, веселый взгляд под лицемерной поволокой печали. Он дружелюбно завилял хвостом, всем своим видом показывая, что, в сущности, не претендует на слишком богатые дары, однако от рыбьей соленой головы, пожалуй бы, не отказался.

Леонтий запал на него моментально.

— Ребят! — он крикнул детворе, которая околачивалась возле ларька. Чья собачка?

— Ничья, дяденька!

— Можно забрать?

— Забирай!

Не сходя с места, барыбинскому кобелю за крыжовенный цвет было дадено имя — Огурец. Леонтий взял его на медвежий ошейник с поводком, и тот радостной иноходью отправился с нами, почуяв перемену судьбы.

В Уголок Огурца нельзя было вести, нам запрещали ставить на довольствие личных животных. Поэтому Леонтий привез его домой — в большую коммуналку в Камергерском переулке.

Никем не замеченным, хотел он прошмыгнуть к себе в комнату, но из кухни с чайником — в бигудях и махровом халате — выплыла его теща Клара Цезаревна, сразу все поняла и запричитала насчет того, как это опасно подбирать на улице бездомных животных — верного источника блох, глистов и стригущего лишая.

— Ты со мной согласен? — требовала она поддержки от мужа — старенького Максим Максимыча.

Тот был глуховат, бесконфликтен и всегда приветливо улыбался в таких спорных случаях, делал вид, что не слышит, о чем идет речь.

— Ах, он не расслышал! — восклицала Клара Цезаревна. — А скажешь ему «хрен моржовый» — он услышит!

Вообще у Леонтия с тещей были хорошие отношения. Он ценил простоватые каши и гуляши в ее исполнении, уважал как ветерана Отечественной войны, но особенно поражался внезапно открывшемуся у нее с годами таланту художественного свиста. Во время семейных праздников, приняв рюмочку-другую, она таким заливалась соловьем, все что угодно могла сосвистеть — «Тальянку», «На сопках Маньчжурии», «Темную ночь», даже высвистывала «Чардаш» Монти…

Леонтий порой говорил:

— Клара Цезаревна! Наденьте ордена, начистите медали и посвистите — а я вас сниму на любительскую кинокамеру, чтобы вы остались жить в веках.

А она — ему:

— Нет-нет-нет, когда я свищу — у меня губки становятся, как куриная гузка.

— Но это же красиво! — отвечает Леонтий.