Зеленые яблочки (СИ)

— А мне все равно, зато и ей не достанется. А ее отравить хочу, не жить нам тут вместе, видеть не могу ее! Сделай побыстрее, не то не знаю, что натворю! — Парашка забилась в истерике. Опустившись на колени, она рыдала в материнский подол. Столько неподдельного горя было в ее причитаниях. Сердце какой матери устоит от горя своего дитяти? Агафья, гладила волосы дочери, стараясь разделить ее печаль.

— Не горюй, все еще уладится. Надоест она ему. Ты на глаза ему чаще попадай, улыбайся больше, глядишь, и обратит внимание.

Парашка оторвала голову от материнских коленей:

— Ты наговоришь сегодня же! Не буду я ждать. Они там милуются, а я сидеть ждать должна? А как не надоест? Вдруг поженятся? Не будем мы ждать, — она решительно подняла голову и вытерла слезы. Парашка знала, что мать не сможет ей отказать. И Егор все равно будет с ней, хочет он того или нет. В этом вопросе мало что зависело от его желания и от его чувств.

— Ну что же, — тяжело поднялась Агафья, — видно время пришло. Она не могла отказать родной, ни в чем прежде не знающей отказа дочери. Тяжелыми шагами шла она в горницу. Долго копаясь в шкафу, вытащила наконец старинную книгу, завернутую в пергаментную бумагу. Все еще сомневаясь и раздумывая, посмотрела на дочь. Парашка и не подозревала о существовании такой. А оказывается, где-то под бельем, к которому мать запретила ей прикасаться, лежала черная книга. Мать хранила в шкафу на полке белье, нежное, из городского материала, в которое по ее словам нужно было облачить ее после смерти. Парашка боялась даже прикоснуться к нему. И вот теперь она с удивлением рассматривала книгу, извлеченную из грубой, серой бумаги. Почти коричневые листы были заключены в две тонкие деревянные дощечки, почерневшие и растрескавшиеся от времени. На дощечках остались темные следы от пальцев. Кое-где они были заляпаны каплями воска. Агафья сразу открыла книгу, на том месте, которое ей было нужно. Страницы книги были исписаны крупными черными, ровными буквами. Парашка боялась того, что должно было произойти, но не собиралась отказываться от задуманного. Мать, бережно положила книгу на середину стола и, достав свечи, начала расставлять их полукругом возле книги. Взгляд ее был отрешенным, казалось душа покинула тело, и теперь руки сами делали то, что помнили и делали в прошлом много раз. Откуда-то появилась плошка, старая, деревянная, c выщербленными краями. Парашка не помнила, чтобы раньше такую видела у себя дома. А если бы увидела, скорее выбросила бы, в доме вон сколько добра. Отец из города навез кузнецовских сервизов,[4] ни у кого таких нет. Она сделала движение взять в руки плошку, чтобы рассмотреть поближе, но Агафья, словно очнувшись, зашипела на дочь: не тронь! Не тронь! Парашка испуганно отдернула руку. Мать налила в плошку воды и, чиркнув спичкой, подносила ее к свечам, постепенно поджигая фитильки. Тонкие губы ее шевелились, отсвет от разгорающихся свечей отражался в почти безумных глазах. На лице заострились скулы, волосы выбивались из-под платка жесткими прядями. Агафья стала похожа на степную кочевую ведьму, виденную Паранькой на картинке.

Постепенно зажженные свечи стали отражаться в налитой воде, создавая иллюзию ее горения. Агафья уселась на стул, жестом приказывая дочери сесть рядом. Она все шептала непонятные слова, то ли молитвы, то ли заклинания. Огонь в ее глазах то вспыхивал ярким красно-желтым пламенем, то угасал насовсем. Парашка, глядя на мать, видела ее глаза и обратила внимание, что зрачки как будто растеклись по всей глазной впадине, сделав взгляд абсолютно черным. Такой свою мать она еще не видела. Она уже боялась сидящей рядом чужой женщины. А та все читала в книге, и непонятные слова падали в пространство. В комнате становилось душно. От краев плошки шел пар, и, не поднимаясь, оседал на восковом лице Агафьи.

— Ну-ко, подумай об нем, — коротко бросила она, не отрываясь от книги, — Словно он рядом стоит.