Зеленые млыны

Кирпонос приказал выдать нам по винтовке (у нас были только пистолеты) и велел адъютанту проводить нас в группу генерала Потапова, который держал оборону в районе подсолнухового поля.

Так, пока наш самолетик, задрав нос, стоял в подсолнухах, мы с Глушеней очутились в эпицентре трагических событий. Враг сжимал кольцо, наседал со всех сторон предлагал Кирпоносу через подвезенные сюда репродукторы прекратить бессмысленное сопротивление, сдаться на почетных условиях. Во время обеденного затишья немец, назвавший себя бригадным генералом фон Гейсвассером, обратился по радио к генералу Туликову на немецком языке (Тупиков до войны был военным атташе в Берлине и знал немецкий). Гитлеровский генерал грозился, что, если мы не сдадимся, он вызовет сюда бомбардировщики и уничтожит эту рощу вместе с нами. Но Шумейкова роща продолжала сопротивляться. Ров, которым она была обнесена, служил нам окопами, и по ним то и дело ходил с палочкой сопровождаемый адъютантом Кирпонос. Генерал был в каске, при всех генеральских регалиях.

Под прикрытием ночи немцы вытащили самолетик из подсолнухов, поставили на открытом поле перед нашими окопами, прикрепив к нему фанерный щит с надписью: «Самолет для Кирпоноса». Не знаю, как для Кирпоноса, но для нас с Глушеней и самолет и эта надпись стали настоящей пыткой. Дождавшись ночи, мы сожгли самолет, забросав его бутылками с горючей смесью, но эта вылазка стоила Глушене жизни.

Похоронили Глушеню неподалеку от «генеральского родничка», без воинских почестей. Здесь хоронили скромно и тихо, закутывали в плащ накидку, если она была у убитого. Кирпонос сказал о нем: «Храбрый был фельдъегерь. И дался же ему этот самолет. Пусть бы себе стоял. На меня такие мелочи не действуют…» Из этих слов командующего я впервые узнал, кем на самом деле был Глушеня: он был фронтовым почтальоном. Но от этого он ничего не утратил в моих глазах, и я переложил в свой планшет его карту, которая, и правда, напоминала карту крупного военачальника.

Мы выходили из Шумейковой рощи маленькой группой, и немцы пропустили ее сознательно, полагая, вероятно, что с нами выходит и сам Кирпонос. Потому что, когда мы наскочили на засаду в одном из сел (в Гре чаиой или в Соломенной Гребле) и нас захватили на узенькой гати, по обе стороны которой лежали непроходимые болота, то первый вопрос был: «Wer ist hier Kirponoss?» Мы несли раненого генерала Потапова, командира легендарной Пятой армии, которая почти полтора месяца удерживала Коростень, когда враг уже стоял под Киевом. Генерала забрали в санитарную машину (немецкий майор все еще был уверен, что это и есть Кир понос), а нас обыскали, разоружили, из моего планшета вытряхнули карту Глушени. Майор развернул ее, посветил фонариком и удивленно воскликнул: «Oh, ein grosser Offizier!» — и приказал мне стать отдельно. Меня препроводили в штаб дивизии, и, пока изучали там карту Глушепи, я еще день колол дрова для их кухни, освежевал для них молоденькую корову первотелку, владелица которой кляла меня всеми местными проклятьями, как будто я делал это по своей воле. Мне удалось не испортить шкуру и хоть тем задобрить ругательницу.

Потом нашего брата прибавилось, нас в пешем строю погнали на Миргород, запрудили нами всю территорию мукомольного комбината, и там мы уже через неделю помирали с голоду. А в это время по соседству, по ту сторону реки Хорол, не утихали оргии оккупантов. Нам слышно было, как немцы под ночные фейерверки, совершенно очумев, выкрикивали: «Vivat, Guderian, vivat!!» — хотя самого Гудериана, как потом выяснилось, там не было, он спешно повернул свой танковый корпус на Восток, навстречу катастрофе, которая началась для него уже на этих полтавских полях.

Стоит Вавилон. Те же бугры, которые начали заселять еще при таврах, те же хаты в три, а чаще — в четыре окна, да и Чебрец вьется меж камней, как и прежде, только дух не тот, потускнел Вавилон, а вечереющие оконца его, которые так умели улыбаться заверше нию дня, теперь смотрят на мир хмуро, выжидательно.