Зеленые млыны

Уже который день Он кроет Панину хату. Я словно наблюдаю за Ним со стороны через каких нибудь тридцать с лишним лет, и мне и смешно, и больно. Если Он и дальше будет крыть таким темпом, эта операция затянется до конца войны. Он берет сноп, делит его на четыре равные части, потом пытается из двух частей связать маленький снопик. Солома сухая, ломается, крошится, перевясла не связываются. Руки все в ссадинах. Паня на плантации, будь она здесь — верно, не потерпела бы такого кровельщика. И все же великая сила традиции, крестьянский инстинкт заставляют Его задуматься, почему руки в крови, а крыша такая взъерошенная, почему так трудно привязывать снопкп к слеге, а душа, как и эти снопки, не на месте.

А ведь сколько раз Он любовался вавилонскими крышами, их почти филигранной законченностью, особенно поражали коньки — у каждого был свой рисунок, свой стиль: то он гладенький, словно вылепленный из красной глины, а на самом деле — из пырея, то резной, будто из дерева, то выложен бревнышками, да так, что никаким ветрам не под силу сорвать его. А как все это делают — Он не разглядел, не перенял. И нет в Зеленых Млынах кровельщика, к кому бы можно было пойти посоветоваться. Он подумал о Киндзе. Только ведь мельница то под черепицей. Киндзя, верно, умеет класть черепицу, а в соломенных крышах вряд ли разбирается. Есть еще один человек: Кирило Лукич. Он умеет вершить скирды, должен понимать и в кровельном деле. Но идти к человеку, который ежедневно ездит в Глинск, — об этом Он не мог и помыслить.

Лель Лелькович наблюдает за Ним из окошка мельницы и мог бы кое-что кровельщику подсказать (он узнал об этом парне от Пани), но еще не время. Уже и Марушка, видя, как мучается дядя кровельщик, как облизывает исколотые пальцы, пытается помочь ему, выручить. То и дело кричит: «Дядя кровельщик! Дядя кровельщик! Опять снопик развязался!» — «А чтоб он сдох!» — «Кто, дядь?» — «Да снопик этот». Марушка снует вверх и вниз по лестнице. Девочка беленькая, вылитый Лель Лелькович: и глаза, и носик, и смеется так же — неспешно, вполротика, лукаво. А вечером вернется со свеклы Паня, глянет на стреху, улыбнется, подумает: «Ну и кровельщик». Всю ночь у Него ноют руки, а Паня спит как убитая. Из за этой проклятой возни с соломой Он никак не уяснит себе, любит ли он Паню теперь? Каждую следующую ночь Он назначает для объяснения в любви, но крыша продвигается так медленно, что ни о каком объяснении и речи быть не может. К тому же каждый вечер, как совсем стемнеет, Паня умывается, меняет полевые сапоги на лодочки, надевает сиреневую юбку, белую кофточку, накидывает на плечи шерстяной платок и куда то убегает, оставляя кровельщика присмотреть за Марушкой. Возвращается она поздно, всякий раз все более грустная, озабоченная. Забывает протопить печку, и кровельщик стал делать это за нее до ее прихода. Ему нравится слушать, как потрескивает огонь, и Он потихоньку сжигает на нем испорченные снопы, заметая следы своей неумелости.

— Говорят, вы не смачиваете снопы? — как то спросила у Него Паня, вернувшись поздно вечером.

— А зачем? Вот пойдут дожди, на хате и помокнут…

— А вы попробуйте.

— Ну, если вам так хочется… " Ты гляди! Пошло дело! Снопы стали шелковые, перевясла, как кнутики, вязать легко, свободно, одно удовольствие — делать снопик. Потом Паня дала Ему «юрок» — колышек для вязки снопов, показала, как затягивать узлы, ну, а доску, чтоб ровнять снопы, Он изобрел сам, хотя этому изобретению больше трех тысяч лет.

Радовался и Лель Лелькович на мельнице, радовалась Марушка, она брала по снопику на плечи и носила «дяде кровельщику» на самый конек. Ну, а о Нем уж и говорить нечего, теперь, если Его приветствовали прохожие, он не бурчал себе под нос, как раньше, а снимал фуражку и солидно раскланивался, как настоящий мастер. Золотая площадь крыши росла перед Ним, радовала глаз своей гладкостью, словно и в самом деле была крыта шелком.

Возвращаясь с работы и видя, как хорошеет хата, приобретая свои извечные формы, Паня невольно проникалась уважением к кровельщику, разбивала в яичницу последние яйца (у кур как раз наступил осенний перерыв) и даже занимала у соседей полчетверти бураковки, намекая на то, что все мастера — люди пьющие.

— Куда это вы ходите каждый вечер? — спросил Он, может, и под влиянием бураковки.

— В клуб к немцам… — ответила Паня таким тоном, что и впрямь можно было поверить — ходит к ним.

— Они знают, что я здесь?

— Иу и что? Пусть знают. Вы кровельщик. Я что — не имею права нанять?

— Правда, к немцам?

— А что? Разве я некрасивая? — Паня крутнулась на каблучке так, что ветер пошел по хате.

— Красивая. Потому и не хотелось бы… Чтоб люди видели вас там…

— Мало ли что… — И она ушла, как только Марушка уснула.