Зеленые тени, Белый Кит

— Бог ты мой, — усмехнулся Джон. — Тебя довели.

— Да, и больше других — нищий с моста О'Коннела! Он непостижим, он внушает ужас. Я ненавижу его, я люблю его. Идем.

Лифт, сотню лет обитавший в запущенной шахте, как призрак, плавно двинулся вверх, волоча свои безбожные цепи и жуткие потроха. Дверь, сделав выдох, отворилась. Кабина застонала, словно от удара в живот. Оскорбленный тоскующий призрак устремился вниз.

Пока мы ехали, Джон говорил:

— При соответствующем выражении лица нищие не пристанут.

— Это мое лицо, — терпеливо объяснил я. — Оно из городка Яблочный Пирог, штат Висконсин. из поселка Сарсапарель, штат Мэн. У меня на лбу написано — «любит собак». Достаточно выйти на пустую улицу, как в радиусе нескольких миль изо всех люков и лазов выскакивают нахлебники и маршируют ко мне рядами и колоннами.

— Научись смотреть мимо них, поверх, вскользь, — посоветовал Джон, — или насквозь. Прижимай их взглядом к земле. — Он задумался. — Я живу тут два года. Хочешь, покажу, как с ними обращаться?

— Показывай!

Джон распахнул дверь лифта, мы вышли из вестибюля отеля «Роял Гиберниан» и окунулись в насыщенную сажей ночь.

— Помоги мне, Боже, — пролепетал я. — Вот поднимаются головы, загораются глаза. Учуяли яблочный пирог.

— Догонишь меня у книжного, — прошептал Джон. — Делай, как я!

— Погоди! — крикнул я.

Но он уже вышел за дверь, сбежал по ступенькам и зашагал по тротуару.

Я смотрел, прижавшись носом к стеклу. Нищие на одном углу и на другом, напротив отеля и перед ним, потянулись к Джону. Их глаза засверкали.

Джон бросил на них невозмутимый взгляд. Нищие колебались, я уверен, скрипя своими башмаками. Потом их кости осели. Челюсти отвисли. Глаза погасли. Джон посмотрел на них в упор. Они отвели взгляды.

Барабанная дробь каблуков Джона затихла. Из подвальчика у меня за спиной доносились музыка и смех. Я подумал, может, сбегать вниз, опрокинуть стаканчик, чтоб вернуть храбрость?

«А-а, к черту!» — подумал я и настежь распахнул дверь.

Эффект был такой, словно ударили в большой монгольский бронзовый гонг.

Я услышал, как подметки высекают искры из мостовой. Они бросились ко мне, их кованые башмаки высекали снопы светлячков. Я увидел, как мне машут руками. Кто-то закричал: «Нас не много осталось!»

Ниже по улице, у книжного, ждал Джон. Он стоял ко мне спиной, но третьим, затылочным глазом, наверное, наблюдал за этой сценой: индейцы приветствуют Колумба, святой Франциск с мешком орехов в окружении своих друзей — белок. Или же я виделся ему Папой Римским на балконе собора Святого Петра, под которым все колышется и волнуется.

Не успел я спуститься с парадной лестницы, как ко мне бросилась женщина и сунула под нос кулек в пеленках.

— Взгляните на несчастное дитя! — запричитала она.

Я посмотрел на младенца. Младенец — на меня.

Боже праведный, неужели он мне подмигнул?

«Нет, глаза у младенца закрыты, — подумал я. — Она накачала его джином, чтобы он не мерз на улице».

Мои руки, мои деньги поплыли-потянулись к ней и к остальным из ее команды.

— Господь вас благодарит, сэр!

Я растолкал их и побежал. Опозоренный, я мог бы теперь брести остаток пути, но нет, я улепетывал, от моей решительности не осталось и следа. А на холодном ветру раздавался крик младенца. «Черт, — подумал я, — она ущипнула его, чтобы он запищал и разбил мне сердце!»

Джон, стоя ко мне спиной, увидел мое отражение в витрине книжного магазина и кивнул.

Я остановился, чтобы перевести дух, разглядывая себя: телячьи глаза, восторженный, ранимый рот.

— Признайся! — вздохнул я. — У меня неправильное выражение лица.

— Мне нравится твое выражение лица. — Он взял меня под руку. — Мне бы так научиться.

Мы оглянулись. Нищие уходили в свистящую темноту с моими шиллингами. Улица опустела. Зарядил дождь.

— А теперь, — сказал я наконец, — я загадаю тебе загадку посложнее: этот человек вызывает во мне неистовую ярость, потом — блаженство. Раскуси его, и ты разгадаешь всех нищих на свете.

— На мосту О'Коннела? — догадался Джон.

— На мосту О'Коннела, — сказал я.

И мы зашагали сквозь моросящий дождь.

На полпути к мосту, пока мы разглядывали изысканный ирландский хрусталь в витрине, меня потянула за локоть женщина в накинутой на голову шали.

— Умирает! — зарыдала она. — Моя несчастная сестра. Рак. Жить осталось месяц! Господи, дайте хоть пенни!

Рука Джона сжала мою. Я глядел на женщину, как будто раздвоившись: одна моя половина говорила: «Один пенни — что тебе стоит!», другая сомневалась: «Еще чего, знает, небось, что просишь меньше, получаешь больше!»

Я изумился:

— Вы же…

Я думал: ведь только что, у гостиницы, ты совала мне под нос младенца!

— Болею я! — Она отступила в тень. — И прошу ради умирающей!

Ты припрятала ребенка, думал я, закуталась в зеленую шаль вместо серой и побежала, срезая углы, нас перехватить.

— Рак… — На ее звоннице был лишь один колокол, но как она умела в него звонить! — Рак:

Джон решительно ее перебил:

— Простите, не вам ли мы уже подавали у гостиницы?

У нас с нищенкой дыхание сперло от такой дерзости.