Зеленый аквариум

1953–1954

II ДНЕВНИК МЕССИИ Сказания

ДОЧЬ РЕЗНИКОВА НОЖА

1

Она была первой моей любовью, рыжеволосая щуплая девочка с обаятельными веснушками, словно считанными маковыми зернышками, на заносчивом носике. Я даже допускал тогда мысль, что у малышки столько веснушек, сколько ей лет, и что каждый новый год дарит ей, не сглазить бы, еще по одной.

Когда я стал с ней водиться, я насчитал на ее носике девять подарочков.

Улица, где мы оба росли, бежала, запыхавшись, вверх. Начиналась она от глинистого берега у зеленого моста через Вилию и шла до гребня Шескинских гор, где превращалась в тракт, ведущий до самого Вилькомира; и большинство детей моей улицы, даже подростки, называли рыжеволосую девочку: дочь резникова ножа.

За что это ей? Почему прицепили сироте такое прозвище? Потому что ее отец, реб Эля, был резником? А если даже так, ведь было бы справедливей назвать ее — резникова дочь. Но поди ищи справедливости, когда уже не с кого спросить…

После долгих лет жизни меня часто стало одолевать мучительное желание воплотить в слова мою первую или почти первую любовь. Но мне было стыдно перед ногтями моей руки с пером, в которых девочка отражалась, как облачко в воде, за то, что я не помнил ее имени — настоящего. И именно из-за этого она постоянно соскальзывала с бумаги, как с ледышки.

Слава памяти! Сегодня она вняла моей мольбе и вдохнула мне в ухо забытое имя:

— Гликеле[7].

С души моей камень свалился. И теперь я уже могу рассказать о ней. Изобразить ее словами.

2

Отныне и дальше памяти нечего нос задирать. Я помню все не хуже, чем она…

Уже не зима, но и не весна. Это пора Пурима[8]. Веселый праздник вот-вот-вот должен наступить, но он не спешит. Он висит на кончике носа у весны, а она что-то никак не может чихнуть. Гоменташн[9] все не появляются. Не иначе: мама в прошлом году посеяла их в огороде у дома, и теперь они должны вырасти из земли.

Но еще когда они вырастут, а пока мама посылает меня к Ройзе-Эйдл — купить селедку. Моя добрая мама уже приметила, что с тех пор, как Ройзе-Эйдл завертывает селедку в газету, я стал особенно охоч до поручений такого рода; меня не столько привлекают серебристые соленья, сколько сладкие любовные речи героя или героини романа в газете. Но не всякий раз лавочница доставляет мне это наслаждение. И нередко я ухожу обманутым: только с жирной селедкой, но без жирного куска романа.

На этот раз выпало мне необычное переживание: в лавчонке у Ройзе-Эйдл я встречаю Гликеле. Правда, знаем мы друг друга давненько. Да и как могло быть иначе, если резвимся мы на одной и той же улице, а из моего двора в ее — прямая дорога через серый потрескавшийся забор. Но оттого, что отцом ее был реб Эля, а реб Эля — резник, и я сам слыхал, как клянут его петухи в канун Йом-Кипур[10], — между мною и его дочкой вырос еще один, особый забор.

Но здесь, в лавчонке Ройзе-Эйдл, преграда исчезает. Чем виновата Гликеле, что петухи клянут ее отца? Ведь не она же родила его? В том, что петухи не клянут Гликеле, я убежден. Даже очень может быть, что благословляют. В позапрошлом году мама ее умерла от тяжкого коклюша, и из жалости к Гликеле я провожал гроб до самого Зеленого моста. Счастье, что у девочки есть бабушка, бабушка Цвекла, которая любит ее; а Гликеле любит бабушку много больше, чем отца.

Ройзе-Эйдл вылезает из-за прилавка, как из бочки с сельдью. Фартук на ней цвета железа, а может, он и вправду железный — никто не осмеливается его пощупать. На ее перламутровых волосах, зачесанных за уши, — платок, затвердевший от серебряной чешуи.

Ройзе-Эйдл известна во всей округе. По пятницам, в базарный день, ее лавчонка окружена запряженными телегами, словно бы это была корчма. Сюда устремляются крестьяне из самых дальних мест, Находятся, говорят, такие, что приезжают даже из Вилькомира[11] — города, относящегося уже к Литве. Они крадутся через границу только потому, что селедки Ройзе-Эйдл своим вкусом и запахом славятся в обеих странах. Среди крестьян идет молва, будто ее селедка так вкусна оттого, что кашерная.

Когда лавочница замечает двух важных покупателей, она сперва поворачивает голову в мою сторону, потому что я старше.

— Что скажешь, мальчик?

У меня возникает желание прочитать Ройзе-Эйдл мораль: так некрасиво. Сперва она должна была бы обратиться к Гликеле, потому что девушка уважаемей. А кроме того, какой я ей мальчик? Но мне недостает рыцарской отваги, чтобы поучать ее, и я только несколько сердитым тоном говорю:

— Дайте мне ту жирную сельдь, что и прежде…

Видимо, Ройзе-Эйдл сегодня встала с левой ноги. Сначала она ворчит, и лишь потом начинают, как с ледяной горки, катиться слова:

— Мальчик, прежнюю сельдь ты давно уже съел. Ты что думаешь, море — это машина? Где набраться ему сил постоянно кормить тебя жирной сельдью? Я уже охрипла каждому объяснять, что дожди в этом году запоздали, и поэтому в море нижние воды застоялись. Без дождей не вызревает икра, а без икры нет и жирных сельдей. Даже тощая селедка-голяк, и та на вес золота.