Зеленый аквариум

Мы приближаемся к дереву. Иоахим угадал: толстый, старый, до костей прогнивший дуб, без тела и души.

— Сухое, как смола. Его хватит, чтобы зажарить стадо быков, — всаживает Иоахим в дерево топор.

Я оглядываю жертву еще раз, и пила двумя стальными крыльями слетает с меня.

— Иоахим, дерево окутано дымом, у меня слезятся глаза.

— Туман — ему дым! Весной туманы кочуют, как люди, и их усталые ноги отдыхают на деревьях. Давай пилу, начнем пиликать!

И пила вгрызается зубьями в дуб, а снег под ним усеивается пурпурными опилками.

— Иоахим, туман разве бывает горьким? Сердце — бывает, но не туман…

Иоахим трет рукавом глаза, и пила застывает в дубе, как корабль во льдах.

Мы отходим на несколько шагов от дерева и промываем снегом покрасневшие веки.

— Иоахим, что теперь скажешь? Весной туманы кочуют, как люди…

Кузнец из Заслы стоит на своем:

— Горькие туманы. Давай пилить дальше!

Мы пилим, пилим — и вдруг… Невероятно: из мертвого дерева — живое пение.

Из-под обвислой коры появляется еврей в молитвенном облачении и улыбается такою же желчной зеленоватостью, как и солнце, которое не хочет заходить:

— В этом дереве мы живем уже двадцать месяцев, Да, моя жена и я. Внизу, в лисьей норе, она печет картошку, а я, наверху, распеваю псалмы. Спасибо тебе, Боже милый, что я не заснул. Это чудо, чудо. Если б я не пел, то уснул, и ваша пила распилила бы меня.

ПОХОРОНЫ В ДОЖДЬ

Мужчина с тяжелым мешком на спине приближается под проливным дождем к темному городу. Молния — кровь расколотого зеркала — зажигает струящиеся колонны ливня.

Между колоннами — мужчина с тяжелым мешком.

Он похож на черный полумесяц, обрамленный тлеющей каймой.

Нет, привкуса такого дождя еще ни разу не ощущал его язык. Не дождь — небесный колдун расплавил время! Вчера, сегодня, завтра — пропали. Их нет. Весна первого человека и зима последнего сплавились в гигантском ведре, выкованном из туч. Ведро лопнуло. Растаявшее время проливается беспощадным потопом на землю и вот-вот поглотит путника с его тяжелым мешком на спине.

Он не станет отрицать: ноги идут. Идут ноги, идет дождь. Это, браток, означает, что земля все же еще земля, что осколок души у времени еще где-то сохранился. Не где-то — в его груди. Стук-стук — время работает. Время и место, видать, любят друг друга. Глупый разум не может их разлучить…

Стена, серая, волнистая, как если бы в ней утопились волки, выплывает из-за колонн дождя.

— Монастырь святого Павла.

Здесь, в монастыре, в сводчатой красно-кирпичной келье сестры Уршульи, встречаются лесные люди. Иногда сюда ускользает приговоренный с пулями в теле, которые раскаялись посредине полета… Иногда — тифозный больной в солдатской шинели, изорванной, словно расстрелянное знамя. Знамя, которое все еще вздымает своими солнечными крыльями маленький орел на единственной пуговице.

Здесь, в монастыре, Уршулья его спасала. Позже она стала связной, и он, мужчина с мешком, приходил сюда из лесу за известиями.

Он помнит, что слева, у растрепанного леска, тянется вдоль стены канава, заросшая жгучей крапивой. По ней пробираются внутрь двора.

Сейчас ему очень хотелось бы, чтоб крапива жалила его и обжигала. Ноги, руки, память — лишь бы болело. Но именно сейчас ее стеклистые иголочки упрятаны от дождя… Ой, братец, как порой хочется боли! Истинной, сладостной боли! Это может понять только тот, кто пропитан глиной, у кого ногти как бы растянулись от кончиков пальцев на все тело.

Седьмое окошко. Шесть. Семь. И стучать сестре Уршулье надо семь раз.

Медленно отворяется свинцовая дверь.

Желтая пугливая свеча с восковым пламенем — воскрешенная пчелка выбралась из вязкой ячейки улья — бредет, зажатая в тонких, нежных пальцах радостно испуганной женщины и, отступая, намечает на красных кирпичах коридора зыбкую извилистую тропку.

Молодая женщина, его спасительница, пятясь и не сводя глаз с гостя, парит в своей ночной рубахе с волнистыми складками, напоминая во мгле русалку в жемчугах, которая ныряет, плывет и манит к себе, в тускло загорающиеся волны. А он с мешком на спине — рыбак с сетью…

Он оставляет мешок в нише коридора, и узкая дверь Уршульиной кельи, крышка дубового гроба, захлопывается за обоими.

— Коля, что случилось? Ты выглядишь собственным дедом!

Коля, или Копл, как звали его дома, растягивается на полу, в углу, волосатые руки — на голове, чтоб она, голова, не сбежала.

— Ты права, Уршулья, я выгляжу дедом потому, что вечная молодость поселилась в тебе.

Она приносит полотенце, узел с одеждой.

— Переоденься. Одежда — твоя. Ты оставил ее здесь год тому назад.

— Уршулья, который час?

— Два.

— Спасибо, не стоит менять одежду. Через час я двину дальше. Вот если бы стакан молока…

Когда Уршулья возвращается с молоком, Копл уже спит, окованный сладкими цепями.

Она обвивает его безвольные руки вокруг своей обнаженной шеи и тащит, словно тонущего, к островку своей кровати.

Ее губы, пряно-теплые, прыгают по его костлявому лицу, как еще не умеющие летать птенцы — по шипам.

Ночная рубаха сползает с нее. Солнечное тело пьет с его одежды дождевую влагу.