Зеленый дол

Собрание состоялось в начале мая — в день Лёлиного рождения. Вся бригада была в сборе. Пользуясь случаем, Лёля пригласила всех присутствующих в гости, предупредив при этом не без задней мысли, что подарков можно не приносить. Ребята сидели рядком на скамейке. Только Димофея, чтобы он сильнее чувствовал свою вину, посадили на то самое место, где он спал, когда появилась записка. Но Димофей не очень расстраивался: во время собрания он обстругивал деревянный ствол своего ружья и работал с таким увлечением, что насорил стружкой по всей поляне.

Фёдор вёл протокол.

Коська сообщил, что промерил след сапога дяди Васи в ящике, поставленном возле двери коровника для дезинфекции, и оказалось, что человек, пробравшийся на полянку, носил сапоги номера на два больше.

Дело запутывалось.

Толя намекнул на Клавдию Васильевну, но все закричали, что у Клавдии Васильевны нет ни одной пары сапог и что она всегда носит ботики, и даже в самую грязь, осенью, приходила в ботиках помогать копать картошку.

— Остаётся один человек, — хладнокровно проговорил Фёдор. — Александр Александрович.

Все повернули головы к Лёле.

— Я папе ничего не говорила, — торопливо сказала ока.

— Ты только не ври, — предупредил Фёдор.

— Я никогда не вру.

— Наверно, проболталась.

— И не проболталась.

— А ну, посмотри в глаза. Ясно. Проболталась. Больше можешь не смотреть.

— Ясно, проболталась, — подтвердил Димофей, обстругивая свою палку.

Лёля растерялась.

— Петя, чего они? — спросила она дрожащим голосом. — Я совсем ничего не знаю.

— Скажи собранию всю правду, — проговорил Петя, отворачиваясь, чтобы не видеть с надеждой обращённых на него глаз. — Тебе же лучше.

— Ты тоже не веришь? — тихо спросила она.

— Сознайся, тебе же лучше, — проговорил Димофей.

— А тебя не спрашивают! — с раздражением одёрнул его Петя. — Гляди, сколько насорил. Сейчас же прибери стружку!

Димофей обиженно засопел и стал ползать по траве. Вдруг он вскочил на ноги и закричал так, как будто увидел гадюку:

— Петя, гляди-ка!

— Чего ещё?

— Опять записка.

— Где?

— Вот она, — Димофей показал на куст и попятился.

И правда, на прутике куста за скамейкой белел листок бумажки, совершенно такой же, как и прежний, и на нём такими же крупными печатными буквами было написано: «Удобрения перед подкормкой надо перетереть и смешать с землёй».

— Сами знаем, что надо перетереть! — сказал Петя, словно непрошенный советчик стоял где-нибудь здесь, за кустами.

— Ну, вот теперь всё ясно? — заключил Коська после того, как все ребята осмотрели записку. — Ясно, что писал Александр Александрович. Я слышал, как он шумел, чтобы калийную соль перетирали…

— Но я же не говорила ему! — воскликнула Лёля.

— Значит, выходит, я говорил?

— Дело ясное, — сказал Федя.

— Дело ясное, — подтвердил Димофей, снова принимаясь за работу.

Лёля презрительно мотнула головой, отчего косички её смешно вскинулись вверх, и проговорила:

— А если вы не верите, так я уйду, и всё.

Она спрыгнула со скамейки, немного помедлила. Но никто её не удерживал. Тогда она дрожащими пальцами сняла со щита картинку, изображающую жуков и личинок, свернула в трубку и торопливо, пока ребята не успели заметить слёз на её ресницах, стала пробираться сквозь кусты в сад.

— Что в протоколе запишем? — спросил Фёдор.

— А чего писать, если ушла? — проговорил Петя. — Отложим на завтра.

— Отложим, — повторил поглощённый своим занятием Димофей.

— Есть предложение: идти за ней и вести собрание на ходу, — сказал Коська.

Яблони уже цвели.

Все, даже самые тонкие ветки, покрылись нежными цветочками, словно бело-розовые мотыльки слетелись со всего света отдыхать в этот сад. И до того нежны и хрупки были новорождённые цветочки, что, казалось, достаточно одного громкого слова, чтобы от его звука лепестки тихо и печально попадали на землю. И дедушка Егор, любивший беседовать сам с собой, стал в саду разговаривать шёпотом.

А яблони, которые с утра до вечера махали друг другу голыми ветвями, за стыли теперь напряжённо и неподвижно, стараясь не уронить лёгких, как воздух, цветочков. И галки, привыкшие скандалить на ветвях, стали далеко облетать пушистые деревья и назначали свидания на дальних оградах и заборах.

В прозрачной тени яблонь, упрямо сжав губы, быстро шла побледневшая Лёля. Рядом с ней шагали Толя и Коська. Несколько дальше, припадая на колено, чтобы записать в протокол прения, шёл Фёдор, и рядом с ним — Петя. А позади всех, достругивая своё ружьё, плёлся Димофей.

— Дай честное пионерское, что не говорила отцу, и всё будет в порядке, — уговаривал Толя девочку. — Дай честное пионерское.

Лёля шла с каменным лицом, не оборачиваясь.

— Ну дай честное пионерское, — проговорил Димофей. — Чего тебе?

— Буду считать до трёх, — сказал Коська. — Если ничего не скажешь, поставим вопрос на голосование. Раз…

Лёля ускорила шаг. Коська догнал её и крикнул:

— Два!

Лёля пошла ещё быстрее.

— Три! — сказал Коська. — Кто за то, чтобы не ходить к Лёльке Гусевой на день рождения?

Лёля не удержалась и оглянулась назад. Члены пятой полеводческой бригады шли, подняв руки. Она прикусила губу, чтобы заглушить рыдания, и выбежала из сада.